Впрочем, это обстоятельство нисколько не препятствовало молодой паре встречаться и видеться каждый день. Возвращаясь с поля и проезжая мимо домика пани Буткевич, Ян останавливался под окном и целый час разговаривал с любимой девушкой. В свою очередь Магдуся каждый день гуляла в своем саду, а Ян всегда караулил ее за забором. Молодые люди под разными предлогами находили случай встречаться, и не проходило дня, чтобы они хоть несколько минут не поговорили друг с другом. Таким образом, детская привязанность их постепенно обратилась в сильную страсть, и поскольку пани Буткевич в подобных отношениях была чрезвычайно догадлива, то в скором времени подкараулила их. Впрочем, она не дала им понять этого — и неизвестно по каким видам вовсе не мешала влюбленным, как будто ничего не знала.
Дробицкая долго не замечала в сыне привязанности к Магдусе. Правда, она видела какую-то перемену в поведении сына, беспокоилась, следила за ним, но не могла понять, что это значит. Наконец один раз она застала молодых людей в саду, среди самого чувствительного разговора, выслушала их клятвы и разразилась сильнейшим гневом. Ей никогда не приходило на мысль, чтобы Ян мог обратить внимание на сироту без имени и, Бог знает, какого происхождения. А так как она всегда прямо выражала свои чувства, то без всякой церемонии обругала Магдусю, а сыну решительно объявила, что никогда не позволит осуществиться его замыслам.
— Смотрите, — кричала она в раздражении, — смотрите, какая умница! Изволит дурачить моего сына!.. Сирота, пришлая, подкидыш!.. А глупый Ян сейчас же дал клятву, что женится на ней!.. Так никогда не бывать этому… Не позволю, пока жива, не позволю! Еще ни один Дробицкий не искал себе жены под забором.
Напрасно сын плакал и умолял мать, ничто не помогло. Она сказала, что не позволит, и больше ничего не хотела слышать. Это продолжалось год или больше: отношения Яна с Магдусей не прерывались, только они виделись уже в другом месте, а пани Буткевич, как наперекор, смотрела сквозь пальцы. Не видя возможности победить упорство матери, Ян сохнул, скучал и уже поговаривал о поступлении в военную службу, наконец признался Алексею, что не может жить без Магдуси и просил у него помощи и советов. Алексей, не сказав ничего положительного, велел брату повременить немного.
На другой день, когда во время сумерек мать молилась в своей комнате, к ней вошел Алексей и, поцеловав ее руку, сел на стул.
— Что тебе надобно, милый мой? — с чувством спросила Дробицкая. — Может быть, у тебя не достает чего-нибудь? Говори, сердце…
— Собственно я ни в чем не нуждаюсь, милая маменька… Для моей убитой жизни уж ничего не нужно…
— В том-то и беда, что ты сам убил свою будущность… О, сколько слез стоит мне это!
— А знаете, милая маменька, что отравило мою будущность, что отняло у меня веру и все надежды? Именно предрассудок, разделяющий людей и не позволяющий им думать, что одни могут сблизиться с другими…
В первый раз Алексей говорил с такой откровенностью. Слезы потекли по морщинам матери, и она молчаливо слушала сына.
— Я безрассудно сблизился с известными вам людьми, — продолжал Алексей, — тогда как эти люди всегда были для меня чужие, хоть искали моей дружбы. Я полюбил девушку гораздо выше себя и, не имея возможности, не смея высказать ей чувств своих и даже взглядом попросить у нее хоть каплю сочувствия, впал в неизлечимое отчаяние, сделавшееся для меня безвыходным.
— Безвыходным? Что ты говоришь?
— Да, маменька! Почем знать? Если бы все мы имели одни и те же понятия о свете, то Анна, может быть, иначе смотрела бы на меня, может быть, я расположил бы к себе ее сердце…
— И будь уверен, — перебила Дробицкая, — ты не был бы счастлив, милый мой, жена всегда унижала бы тебя…
— Она — ангел…
— Ты богохульствуешь, Алексей…
— Но я не о себе пришел просить вас, милая маменька! Хотите ли, чтобы и другой ваш сын был несчастен вследствие того же самого предрассудка?
— Ого! Ты, кажется, хочешь заступиться за Яна…
— Да, за него. Может быть, вы не один раз проклинали в душе гордость панов и их понятия о каком-то превосходстве своем. Но не то же ли самое делаем теперь и мы, отталкивая бедную Магдусю, тогда как брат был бы счастлив с нею? Следовательно, и в нас есть чувство, которое мы порицаем в других… Мы считаем девушку недостойной нас потому только, что она сирота без имени… Мы обрекаем бедных на вечное страдание… Ведь вы любили Магдусю, бесценная маменька, и не один раз говорили, что она добрая и благородная девушка. Почему же вы не хотите назвать ее дочерью? Ужели потому только, что не знаете, кто были ее родители?
Дробицкая внимательно слушала сына, два раза пожала плечами, села на место и сказала:
— Толкуйте себе, как угодно, а люди будут смеяться над нами… Знаешь, что говорят о ней?
— Люди над всем смеются! — возразил Алексей. — Но, милая маменька, благоразумное ли дело руководствоваться людскими сплетнями и бояться глупой насмешливости?
— Эта любовь со временем выйдет из головы Яна.
— О, нет! Я давно смотрю на них и ясно вижу, что брат искренно любит ее, а Магдуся плачет дни и ночи… Милая маменька, не будем жестоки, оставим ложный стыд…
— Уж я стара, — с чувством отвечала Дробицкая, — и переделать меня невозможно. Мне будет горько, если Ян женится на сиротке без имени, без родителей и без состояния… Но да будет воля Божия! Если ты, милый Алексей, говоришь в их пользу, то делайте, что угодно, только не заставляйте меня радоваться этому…
Алексей поцеловал руку матери. Она крепко прижала его к сердцу и прибавила:
— Да будет воля Божия, если Магдуся так необходима для его счастья!.. Не думала я, чтобы Ян так сильно привязался к ней, впрочем, я сама виновата, потому что раньше не заметила любви их.
Потом представились затруднения насчет того, где поместить молодых и на что праздновать свадьбу. Но благородный Алексей устранил все препятствия, уступил им свою половину, а сам переселился на фольварк. Ян чуть не сошел с ума от радости и бросился матери в ноги. Она только покачала головой, погрозила сыну и уже не вмешивалась в дальнейшие распоряжения. В тот же вечер Ян отправил брата к пани Буткевич. Вдова прямо поняла намерения соседа, но представилась удивленной и, как водится у людей ее класса, выставляла разные препятствия, потому что не хотела расстаться с воспитанницей. Впрочем, через два дня дело кончили и молодых обручили. Расчувствовавшаяся пани Буткевич добровольно подписала Магдусе свой участок, предоставив себе только пожизненное владение им.
Это был последний случай, в котором Алексей принял деятельное участие. Остальная жизнь его протекала в уединении, молчании и бесплодных размышлениях.
Он не мог и не хотел приняться за какое-нибудь дело. А когда одиночество слишком тяготило его, то он отправлялся к Юстину либо к старику Юноше, проживал у них по несколько дней, разговаривая с ними более глазами, нежели языком, и опять возвращался в Жербы — к своим деревьям и книгам.
