Старый дом, занимаемый Дробицкими, стоял в конце деревни, принадлежавшие к нему три крестьянские избушки стояли близ него через улицу. Его окружали сад и удобные, хоть немного состарившиеся пристройки. Алексей не имел средств построить новых, но, по крайней мере, умел поддерживать старые. Самый дом был, вероятно, столетним зданием, но с самого начала построенный из хорошего леса, крепко и хорошо еще держался, постоянно оседая в землю… Высокая кровля, крыльцо с четырьмя столбами, высокие, но узкие окна придавали ему важную старосветскую физиономию, а окружающие деревья со всех сторон заслоняли его от любопытных взоров. Перед ним лежали довольно обширный передний двор с самым лучшим в деревне колодцем, маленький флигель, конюшни, погреб и другие хозяйственные пристройки. Принадлежавшие к этому дому изгороди везде были крепкие, деревья неповрежденные, нигде не замечалось следов разрушения, пустоты, развалин и беспорядка. Везде видна была хорошая рука хозяина… Зато, в свою очередь, здесь ни в чем не выражалось желание блеснуть красотой, услаждать глаза, потому что в Жербах не было времени на подобные прихоти. На середине двора, у крыльца, стояли желоба для пойки скота, от старой липы до колодезного очепа висела веревка для сушки белья, на изгородях навешены были кринки и горшки, на крыльце стояли забытые корыта и ведра… Старосветские ворота покрыты были соломой, самый дом обшит снопами, хотя имел прежде гонтовую кровлю… в сенных окнах было много выбитых, некрасиво заштукованных стекол. Фламандскому пейзажисту, может быть, очень понравился бы этот домик, со множеством живописных и счастливо сгруппированных частностей, оживленный домашними птицами, мелким и крупным скотом и лошадьми, заслоненный со всех сторон деревьями и дикими цветами, но человек, привыкший к пышности другого света, света забав и праздности, с омерзением отвратил бы глаза свои от этой шумной усадьбы, куда с большим трудом могла въехать большая повозка, запряженная четверней или тройкой.

Подъезжая к дому, Алексей выскочил из брички и забежал в хату Тивона узнать, что делается в поле. Между тем Парфен побежал в конюшню, потому что ему нужно было скорее попасть домой. Увидя лошадей на переднем дворе, Дробицкая проворно вышла на крыльцо узнать о сыне, потому что уже беспокоились о нем. Вслед за нею высыпали младшие сыновья, слуги и немедленно раздались нетерпеливые голоса:

— А где панич? Где Алексей?

Почти в ту же минуту хозяин, не застав Тивона дома, вбежал в ворота и показался на дворе. Тогда братья, мать и старый Курта толпою вышли навстречу с выражениями беспокойства и радости.

— Где ты был так долго? — спросила Дробицкая.

— Сейчас, сейчас расскажу, где был и что задержало меня, — отвечал молодой человек, целуя руку матери, обнимая братьев и здороваясь с собакой, которая распихивала всех, требуя своей доли.

Дробицкая, мать Алексея, была женщина уже немолодая, довольно обыкновенная и некрасивая по наружности, потому что труды и горести совершенно изгладили красоту, какую могла она иметь в молодости. На загорелом и морщинистом лице ее рисовались только энергия и душевная сила. Это был один из множества типов, которые сразу не говорят ничего, в которые нужно внимательно всмотреться, чтобы прочитать в них характер, черты которых забываются легко, но целое навсегда остается в памяти. Испещренные сединами волосы окружали желтые и морщинистые щеки, в больших и темных глазах выражались быстрота и разум, вообще вся наружность казалась более суровой, нежели милой, но уста и полное доброты их выражение несколько смягчали черты, отененные печалью и какой-то важностью. При первом взгляде она не привлекала к себе, даже не старалась быть милой, но, узнав ее короче, каждый видел, что может рассчитывать на ее сердце. Она не была чувствительна, но умела чувствовать глубоко. Подобно всем беднякам, живущим в постоянной борьбе с судьбой и людьми, она не вдруг верила: первым ее чувством были недоверчивость и опасение, но если подобное впечатление было подавлено один раз, тогда ее сердце растворялось деятельной и великой христианской любовью.

Чтобы оценить эту женщину, необходимо было ближе знать и каждый день видеть ее, незнакомые люди большей частью ошибались в ней.

В ежедневной жизни Дробицкая была, главным образом, мать семейства и хозяйка — иногда слишком суровая и строгая, но умевшая идти прямо к цели, потому что ясно и верно видела ее. Крикливая, говорунья, не умевшая льстить никому, — она своей искренностью нередко наживала себе врагов, хотя слова ее шли прямо из сердца. Испытав обиду сама, она смеялась и, не помня зла, всегда готова была подать врагу руку помощи, но в то же время без церемонии говорила ему в глаза горькую правду. Дети боялись и вместе с тем любили ее. Среди них сердце Дробицкой отличало одного Алексея, потому что она основывала на нем будущность прочих детей своих. Впрочем, если и старший сын, по ее мнению, допускал ошибку, она не колебалась высказывать ему свои мысли, вовсе не думая над выражениями, в которые облекала свое наставление.

Три брата Алексея, из коих старший кончил курс в училище, а младший только начинал учиться, мальчики рослые и воспитанные в строгости, были очень похожи на него и друг на друга. Не отличаясь ни наружной красотой, ни стройностью фигур своих, они были крепкого сложения, здоровые, веселые, а в глазах их отражались быстрая понятливость и обещающее хорошие надежды любопытство.

— Ну, говори же, Алексей, где ты гостил так долго? — воскликнула Дробицкая. — Еще вчера я ждала тебя. Хоть дождь там лил точно из ведра, но ведь ты не лежебока какой-нибудь и не испугаешься, если немножко воды попадет тебе за ворот. А тут без тебя принялись расставлять копны, не знаю, что теперь там и делают, да и пшеница-то, пожалуй, пропадет, если очень перезреет…

— Сейчас, сию минуту, матушка, — сказал Алексей, — уж я заходил к Тивону, велел седлать лошадей и поеду в поле… слишком опасаться нечего: кажется, будет хорошая погода.

— Верь ты этой погоде! По-моему, гораздо лучше, как пшеница лежит в амбаре… это вернее… Так что же задержало тебя?

— Во-первых, ярмарка, — отвечал Алексей, входя в дом, — потом…

— Ну, что — потом? — подхватила мать.

— Странный случай!

— Случай! — повторили братья и мать, обступая Алексея. — Случай?

— Не знаю, как вернее сказать… пожалуй, хоть встреча… К вечеру я заехал в корчму на большой дороге, чтобы покормить лошадей, и, несмотря на проливной дождь, мы с Парфеном хотели ехать дальше, как вдруг приехал туда же мой старый знакомый и товарищ по университету — пан Юлиан Карлинский…

— Карлинский! — вскрикнула мать. — Из Карлина? В самом деле? Ну, что ж дальше?

— Натуральное дело, когда мы вспомнили друг друга, он не хотел пустить меня, и я должен был ночевать с ним. Между тем приехал посланец с известием, что его мать…

— Полковница?

— Да, пани Дельрио занемогла, я поехал за доктором Гребером, свез его в Карлин и теперь возвращаюсь прямо оттуда.

Мать пристально посмотрела в глаза сыну, невольно вспыхнувшему, и покачала головою.

— Вот тебе и раз! — воскликнула она, пожимая плечами. — Теперь попали мы в ловушку, хоть долго бегали от нее. Напрасно я советовала тебе не знакомиться с тем паничем и не вспоминать старой дружбы, судьба хотела иначе… Что ж делать?.. Что делать?.. Но это огорчает меня… Верно, он был вежлив, увлек твое сердце, вот и пойдет теперь дружба с замком… а для нас — бедной шляхты — это очень вредно.

— Милая маменька! — произнес Алексей, немного тронутый упреками матери. — Мог ли я поступить иначе, имел ли право бежать прочь или отвечать равнодушием, если он оказывает мне искреннее расположение?

— А на что тебе это панское расположение? — сердито сказала Дробицкая. — На что, для чего? Оно только расстроит тебя, поведет к лишним издержкам, ты привыкнешь к безделью, будешь то и дело кататься в Карлин, либо он беспрестанно будет забегать сюда и отнимать у нас дорогое нам время… Уж прямо скажу тебе: я не люблю этого… что правда, так правда!..