— Нѣтъ, гета, тихо сказала она, — это совсѣмъ бѣлая женщина, я никогда не видала совсѣмъ бѣлой женщины, — и она опять стала внимательно разглядывать фотографiю.

— Какъ она хороша! — сказала она. — Она навѣрно жена негуса или кого-нибудь изъ

расовъ. Какъ бы я хотѣла походить на нее!

— Зачѣмъ?

— Можетъ быть ты бы полюбилъ меня, гета, тогда. Сталъ бы веселѣо, добрѣе.

— Ну, и что же дальше? — холодно спросилъ онъ, любуясь ея смущенiемъ.

— Ты бы купилъ меня и взялъ съ собою! Я бы ходила за тобой, какъ твой ашкеръ ходить. Носила бы твое ружье, сѣдлала бы твоего мула, мыла твои шамы и пекла тебѣ инжиру.

— А теперь что ты дѣлаешь?

— Теперь я толку зерно въ деревянной ступѣ каменнымъ пестомъ и приготовляю муку. Мы военноплѣнные раса, и расъ насъ содержитъ. Купи меня у него.

Панаевъ промолчалъ.

Когда Марiамъ ушла, онъ вышелъ изъ палатки и долго смотрѣлъ на облитый луннымъ свѣтомъ городъ, составленный изъ четыреугольныхъ домовъ безъ крышъ, на плантацiи кофе, на причудливыя очертанiя горъ. И вдругъ звукъ женскаго голоса поразилъ его. Пѣли близко, почти рядомъ, на утесѣ. Пѣсня тягучая, переливистая и однообразная журчала и звенѣла, подобно ручью, перепрыгивающему съ камня на камень среди необъятной пустыни; мотивъ начинался, обрывался, начинался снова, пропадалъ въ безконечныхъ извилинахъ, внезапно нарождался вновь, чтобы снова погибнуть, не высказавшись вполнѣ. Это была мелодiя безъ словъ, пѣсня вѣчной рабыни, пѣсня страны, гдѣ всегда день равенъ ночи, солнце свѣтитъ ровно, нѣтъ порывовъ, нѣтъ страстей. Пѣсня катилась и вилась, обрывалась и снова катилась, какъ тихо идетъ и жизнь раба галласса, отъ жатвы до жатвы, отъ войны до войны, отъ одного господина къ другому. Будто жаловался этотъ голосъ на суровую судьбу, на скуку жизни безъ людей, на тяжесть жизни для другихъ. Пѣвшiй мелодiю голосъ былъ тонокъ, музыкаленъ и прiятенъ. Мелодiя тянулась часъ за часомъ надоѣдливая, какъ мысль въ безсонную ночь. Она звучала, не переставая, въ тиши темной ночи, бесѣдуя со звѣздами, откликаясь лунѣ. Страшно дѣлалось отъ этой пѣсни, вставали цѣлые мрачные вѣка цѣпей, рабства, позора и смерти. Христiанство еще не скрасило этой мрачной и одинокой жизни, не смирило тоскующую душу, и душа плакала, всю ночь надрывая сердце Панаеву, вселяя въ душу его непонятную тоску и страхъ.

Она смолкла только подъ утро.

На другой день Аска Марiамъ пришла къ Панаеву задумчивая и грустная.

— Это ты пѣла? — спросилъ онъ ее.

— Я, гета.

— Что жъ ты пѣла?

— Я грустила, гета. Мнѣ сказали что ты уѣзжаешь. Я тосковала по тебѣ.

— А ты не поѣдешь со мной?

— О, гета!

— Ты не боишься холодовъ, дождей, морозовъ?

— Съ тобою, гета! — Нисколько!

— Хорошо, Марiамъ, я возьму тебя съ собою. Научи только меня, какъ это сдѣлать?

Сдѣлать это оказалось очень просто. Панаевъ пошелъ съ Фарою къ отцу Аска Марiамъ — старому галлассу Загайе. Они вошли въ небольшую круглую хижину съ глинянымъ поломъ, посыпаннымъ сухою травою, вся мебель которой состояла изъ деревянной рамы на ножкахъ, обтянутой переплетомъ тонкихъ ремней, такъ называемой альги, а домашняя утварь изъ нѣсколькихъ круглыхъ глиняныхъ бутылокъ съ широкимъ конусообразнымъ горлышкомъ- «гомбъ». Въ углу копошились овцы, бараны и ослы; старуха-галласска, полуголая, похожая на вѣдъму, мать Аска Марiамъ, въ деревянной ступкѣ толкла дурру, приготовляя муку, а отецъ, сѣдобородый галлассъ, съ выдвинувшимися скулами и вороватыми коричневыми глазами, сидѣлъ на альгѣ, поджавъ ноги, и ожидалъ посѣтителей.

Фара приступилъ безъ околичностей.

— Гета хочетъ купить у тебя дочку, Загайе, — сказалъ онъ старику.

— Хорошо. Гета дастъ бакшишъ, и Марiамъ будетъ работать на него.

— Сколько же ты хочешь бакшишу? — спросилъ Фара.

Пятьдесятъ талеровъ.

— Ойя — гутъ! — воскликнулъ Фара, возмущаясь такой оцѣнкѣ Марiамъ. — Не много-ли хочешь?! За эту цѣну можно купить хорошего мула, а ты хочешь ихъ за дѣвушку, которая, собственно говоря, ни къ чему!

— У Аска Марiамъ голубые глаза и она христiанка — это тоже много значитъ. Узнаетъ монсиньоръ, узнаетъ расъ и бѣднаго Загайе не похвалитъ. У Марiамъ походка легкая, какъ у дуккуля, (газели), руки цѣпкiя, какъ у обезьяны, глаза голубые, какъ небо; когда она поетъ, то горы разступаются и святые приходятъ ее слушать. Самъ расъ не отказался бы отъ моей дочери, если бы не былъ женатъ.

— Мы знаемъ достоинства твоей дочери, — сказалъ Фара, — но, тѣмъ не менѣе, тридцати талеровъ за нее совершенно достаточно; за тридцать талеровъ можно купить молодого галласса, который умѣетъ ходить за быками и обрабатывать землю; тридцать талеровъ это большая цѣна для дѣвушки.

— Ну, хорошо, — сказалъ старикъ, — сорокъ талеровъ, и гета угоститъ меня араки московъ (водкой).

Панаевъ, къ великой досадѣ Фара, прекратилъ этотъ, глубоко возмущавшiй его, торгъ и уплатилъ сорокъ талеровъ. Затѣмъ они втроемъ, со старымъ галлассомъ, прошли къ палаткѣ, гдѣ Загайе напился пьянымъ водкой, и, прославляя добраго гету и свою дочь, поплелся домой.

Вечеромъ пришла Марiамъ. Она стала на колѣни и поцѣловала сапогъ Панаева въ знакъ покорности. Одѣта она была въ лучшiя свои одежды, бусы и амулеты. Глаза ея сверкали отъ удовольствiя и тревоги, а Панаевъ съ грустью смотрѣлъ на этого полузвѣрька, котораго онъ увозилъ съ собою, и для чего?.

Когда онъ дѣлалъ прощальный визитъ расу, Маконенъ чуть улыбнулся и сказалъ:

— Ты нашелъ то, что искалъ. Береги ее, научи чему-нибудь хорошему, европейскому и, когда она надоѣстъ тебѣ, отправь сюда. Ученые, знающiе мастерство люди очень нужны въ нашей странѣ.

Они вышли изъ Харара ранней весной. Всѣ горы зеленѣли и благоухали, а въ долинѣ звенящаго, какъ ножъ, ручья Беляу (ножъ), образованной отвѣсными скалами базальта, цвѣли пышные цвѣты. Даже пустыня — и та разубралась. Сѣрые стволы и колючки мимозъ покрылись маленькими зелеными листочками и круглыми шариками желтыхъ цвѣтовъ, и по всей пустынѣ пронесся нѣжнѣйшiй ароматъ мимозы. Марiамъ купили мула и сѣдло, но она рѣдко ѣхала на немъ, а чаще весело и бодро шла рядомъ съ гетой. Ночью она спала въ палаткѣ Панаева, на коврѣ, подлѣ кровати, какъ собака. Панаевъ приказалъ ей поставить запасную постель, но она ни за что не хотѣла лечь на нее… «Мнѣ такъ лучше, гета», повторяла она. «Я такъ привыкла». Она слѣдила за его вещами, наблюдала за цѣлостью ихъ, мыла посуду, чистила ружья. Когда же она замѣчала, что она надоѣдаетъ своему господину, она удалялась къ костру, который разводили себѣ слуги, садилась на корточки поодаль отъ нихъ и надолго застывала, созерцая пустыню. У ней сердце оказалось чуткое, — она все понимала, и знала какъ занять ей своего господина.

Такъ прошли они пустыню, достигли наконецъ, и Петербурга. Панаевъ уже не слѣдилъ больше за своей плѣнницей, не наблюдалъ за ней, не дѣлалъ сопоставленiй, не искалъ сходства. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ на оригинальную прислугу, какъ на экзотическую обстановку путешественника по Абиссинiи, такую же, какъ леопардовыя шкуры, щиты и копья. Онъ одѣлъ было ее въ европейскiй костюмъ, но онъ былъ смѣшонъ на ней, и онъ разрѣшилъ ей носить дома древнiй хитонъ, сдѣланный изъ чистѣйшаго шелка, обшитаго позументомъ. Въ этомъ уборѣ она была далже красива. Но, когда она выходила на улицу въ темныхъ юбкахъ, кофточкѣ и шляпкѣ, вся античная красота первобытнаго востока пропадала въ ней, и она была смѣшна.

Она охотно училась и уже начинала болтать по русски забавно картавя; изучала азбуку, географiю и исторiю. Все интересовало ее, она ѣздила смотрѣть картины, церкви, памятники. На лѣто Панаевъ перевезъ ее въ Павловскъ, а когда сталъ подъ осень, искать квартиру, то оказалось, что старая квартира Нины Сергѣевны свободна. Ему захотѣлось разбередить зажившую рану, поболѣть воспоминанiями, и онъ ее снялъ. Онъ убралъ ее почти такъ, какъ она была убрана у его невѣсты, повѣсилъ тѣ же вѣнки, тѣ же фотографiи и картины, которыя висѣли и у Нины Сергѣевны, положилъ Марiамъ въ комнату Нины, а самъ помѣстился въ столовой. Когда все было устроено, онъ перевезъ дѣвушку въ городъ, показалъ ей квартиру и сказалъ, что это ея домъ. Она очень обрадовалась, съ любопытствомъ дикарки обошла всѣ комнаты и вернулась къ нему веселая и радостная.