«Кондиций» этих было 8. Они фактически делали монархию конституционной и сильно ограниченной. Анна должна была:

«ни с кем войны не всчинать»;

«миру не заключать»;

«верных наших подданных никакими податьми не отягощать»; все кадровые перемещения оставить в исключительной компетенции Верховного совета; конфискаций без суда не проводить; вотчины и деревни не раздавать; в придворные чины никого не производить; государственный бюджет не транжирить.

В общем, Анна приглашалась на роль куклы, с обязательством «буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской».

Историк зарядил возмущенную тираду на несколько страниц о недопустимости такого парламентского безобразия, о страшном разорении, ожидающем Россию, о позоре и унижении великого государства. Пока он там кричит, давайте бросим кроткий взгляд на кандидатшу в императрицы.

Анна Иоанновна, дочь больного царя Ивана Алексеевича и племянница Петра I, была в те дни герцогиней Курляндской, сидела на троне этого зависимого от России прибалтийского княжества — в Митаве. Возле нее ошивался некий Эрнст Иван Бирон, сын придворного служителя, «человек добрый для смотрения и покупки лошадей и собак». Вдовствующая 37-летняя герцогиня Анна «любила тесное общение» с интересными людьми, поэтому, когда Меншиков изловил ее прежнего фаворита Бестужева, обвиненного в заговоре в пользу царевича Пети, Анна тут же выхватила из придворной толпы Бирона.

Митавский двор был раздут неимоверно. Даже в крупных германский королевствах не было такого номенклатурного набора обергофмейстерин, ландратов и прочих нахтшпигельтрегеров. Двор любил веселье, потехи, праздники. А что ему оставалось делать? Не войну же объявлять.

Предложение воссесть на всероссийский престол было воспринято гоп-компанией, как сказочное продолжение хмельных мечтаний, как воплощение рождественской сказки. Не остывая от танцев, свалили в дорожные сани немногие личные вещи и шумной толпой да с бубенчиками рванули на Москву. Благо была зима, мороз и солнце, день чудесный. Конечно, вперед слали гонцов, что согласны на любые кондиции и диспозиции, только б Шапку поносить.

Правители Верховного тайного совета — общим числом 8 человек — в этот момент могли реально ухватить власть. Против большой восьмерки возмутилось только 500 второстепенных сановников, и все они были пересчитаны, известны и безвольны. Но великолепная восьмерка сама не удержала Фортуну за подол.

Сначала прозевали указать попам на новый статус императрицы, и по всем церквям на приезд Анны заголосили многие лета «самодержице» всея Руси. Потом замешкались с похоронами, и Анна из-под Москвы отдала приказание хоронить Петра без нее 11 февраля. Нужно было всем ехать навстречу Анне, сразу объяснять ей ситуацию, брать в ежовые рукавицы курляндскую компанию. А наши парламентарии застряли у гроба и занялись пустопорожними разборками с несостоявшейся царицей Катей и потерявшими чувство реальности Долгорукими.

Катя хотела на панихиде сидеть прямо у гроба, в императорском трауре, и чтобы к ней первой все подходили с соболезнованиями. Все прочие светские горячо возмущались такой наглостью. Тогда Катя уперлась и сказала, что на вторых ролях хоронить не будет. Эх, дура! На похоронах главная роль — самая незавидная! Процессия двинулась без Кати.

К скандалу добавилась величественная женская драма. При дворе была еще одна невеста. Шереметевы при жизни Петра торопились породниться с перспективными Долгорукими и просватали свою княжну Наталью Борисовну за фаворита Ивана Алексеевича. Теперь девица мучилась дилеммой — честь и Сибирь или бесчестие и Питер. Наталья описывала свои страдания в дневнике, изданном впоследствии в назидание благородным девицам. Она точно знала, что бывшие фавориты неуклонно следуют в Сибирь. Ей настойчиво предлагали отказаться от свадьбы, пока не поздно. Но честь возобладала, и Наталья Борисовна пошла под венец, а потом уж стала укладывать дорожные баулы. Ее пример другим наука, а то откуда бы потом жены декабристов черпали вдохновение?

Петра похоронили в Архангельском соборе, выкинув оттуда два гроба каких-то «сибирских царевичей». Пока чиновные недоумки занимались гробокопательством, гвардия рассудила по-своему. Во Всесвятское к новой императрице промаршировал Преображенский полк, Анна сразу его построила, приняла чин полковницы и капитана кавалергардов, сама поднесла всем офицерам по чарке водки, чокнулась с каждым, выпила, крякнула, занюхала мундирным сукном, ухнула хрусталем в пол.

— Вот таких императриц нам нужно поболе, — поняли гвардейцы, — по одной в каждый полк!

Это самоназначение Анны было грубым нарушением «кондиций». Верховные советники сделали вид, что не заметили, и понесли Анне свою награду — Андреевскую ленту. Анна сделала смущенное лицо: «Ах, я и забыла ее надеть!». Это означало буквально следующее: что вы тут, холопы, суетитесь, мне эта кавалерия принадлежит по праву, а не по вашему дару!

15 февраля веселая вдова въехала в Москву и направилась в Кремль принимать присягу. Долгорукие еще пытались подсунуть ей текст с «кондициями», но гвардия пообещала им ноги переломать. Поэтому присягнули по-старинке. Потом была разыграна сцена со всенародным нехотением «кондиций». Членов Верховного совета вызвали к императрице. Там они увидели, что вокруг трона столпилось 800 человек, и все кричат за самодержавие. «Как, разве кондиции мне в Митаву не всенародно посылали?» — наивно вопрошала Анна. «Нет, матушка!» — ревела гвардия, валясь на колени, — это твои враги подстроили кондиционирование, «дозволь, мы принесем тебе их головы?».

Короче, всё настроилось. Правда, 25 февраля северный горизонт покрылся кроваво-красным сиянием.

Анна устроила свой двор, велела к своим шлафенмахерам добавить двух-трех 40-летних девок, чтоб болтали без умолку, — попросила найти в провинции сплетниц из бедных деревенских дворян. Нуждалась Анна в женском общении. Двух благородных — Волконского и Голицына определила в шуты, вернула из ссылки Бестужева, арапа Абрашку Ганнибала велела назначить майором в Тобольск, чтобы привыкал к северному климату и передал потомству любовь к снегам и санным прогулкам. Верховный совет уничтожили немедля, Сенат заработал снова, Синод тоже оживили, а через год исполнили мечту Петра — учредили Кадетский корпус. И даже по Москве установили через 20 сажен стеклянные фонари на конопляном масле! Получалось, что легкомысленная племянница восстанавливает дядькины порядки, забытые его женой и внуком.

Но пора было и делом заняться. Сначала Анна поставила дымовую завесу — вызвала из ссылки семью покойного Меншикова, восстановила детей в их небольших чинах, пожаловала сиротам немного денег и «вещиц с бриллиантами». Общество громко умилилось. Тут же последовал тихий указ о ссылке второстепенных Долгоруких на губернаторские места и без мест. Наказание провинцией по-прежнему оставалось почти высшей мерой.

Бирон вполне справлялся с мышечной работой, и Бестужева снова загнали в ссылку. Дочь его, княгиню Волконскую велено было держать в Тихвинском девичьем монастыре под строгим караулом. Спасали княгиню от дьявольского искушения, — ее «приятель» Абрашка Ганнибал, даже влача в Тобольске майорское иго, представлял для чести Бестужевых и Волконских страшную опасность. Самого Абрама Петровича спешно перевели в Прибалтику работать по инженерной специальности.

Эти предварительные меры шума не вызвали, и был нанесен главный удар, предсказанный честной невестой Натальей Шереметевой. 14 апреля грянул манифест. Двое главных Долгоруких, Алексей и сын его Иван обвинялись в отвращении императора от уроков управления, сманывании мальчишки на охоту, подсовывании ему Кати Долгорукой. К тому же, таская царя по игрищам, Долгорукие его простудили, сделали легкой добычей для оспы. Еще Анна уколола обвиняемых «кондициями»: они сами раздавали чины направо и налево. Ну, и имущество казенное разворовали, конечно, почти как Меншиков. Этих Долгоруких, достойных «наижесточайшей казни», почти помиловали, — разжаловали, лишили «кавалерий», разослали губернаторами по дальним городам с женами и детьми. Семейства отъехали со стенаниями. Они понимали, что за губерниями последуют Соловки, Нерчинск, каторжные работы.