Пока войска исполняли полонез на незнакомой местности, по этой же местности, очень хорошо знакомой, проскакал некто в лаптях или козловых сапожках. Спасать царя становилось русской привычкой. Лжедмитрий и Марина умотали в Калугу. Расстроенный Жолкевский вернулся в Хорошево.
Тут его догнали русские, отставшие от Лжедмитрия. Стали они проситься к его высокоблагородию в службу, если он им оставит титулы, жалованные Лже-царем. Жолкевский стал было соглашаться, но бояре столбовые взвыли трубно. Тогда алчные желатели титулов побежали обратно в Калугу, а желатели шкуру сохранить поджали хвосты и согласились командовать, кто ротой, а кто и взводом.
Теперь можно было урегулировать проблему русского престола, чтобы на одном златом крыльце не сидели царь, царевич, король, королевич...
Жолкевский поступил тонко. Кто у нас самый умный и сильный претендент на престол от русских? Князь Василий Голицын. Кто тут больше всех воду мутит? Митрополит Филарет Романов. Ну, так извольте, панове, поехать с великим посольством к королю, — сделаете главное европейское дело, послужите успокоению России.
Купил! Поехали. Конечно, хорошо было бы их по дороге прихлопнуть, но Жолкевский был честен и светел, а в посольство увязалось 1 246 человек — любителей загранкомандировок. И все с оружием и валютой.
Дипломатическая проблема состояла в быстром крещении налево королевича Владислава. Дело пошло неплохо, стали уже готовить распорядок мирной жизни нерушимого союза республик свободных. Но гладко было на бумаге, а о шведах забыли, о половине Лже-России забыли, о внутримосковской оппозиции запамятовали. Поэтому кругом начались бои. Бояре московские в ужасе стали зазывать Жолкевского в Москву. Он было пошел, так патриоты ударили в набат. Он остановился. Бояре большой толпой продолжали уговаривать гетмана. Он сказал, что есть у него нескромное предложение, которое можно высказать только в интимном кругу. Тогда к нему в палатку зашли боярские делегаты. Жолкевский, стесняясь, объявил им о готовности войти в Москву, но опасении входить в Кремль. Осквернять, так сказать, католическим жупаном обитель православных ряс. В Кремле у нас любой чувствует себя осажденным Москвой, поэтому Жолкевский предложил стать по окраинам столицы и мирно осаждать саму Москву, заодно заслоняя ее от ватаг Самозванца.
Поляки Зборовского проголосовали против, потому что не получалось добраться до сокровищ Грановитой палаты. Пан Мархоцкий тоже укорял Жолкевского, что он уже три года топчется у московского порога, как стеснительный жених. Паны ушли в обиде. Жолкевский, тем не менее, послал письмо в Москву боярам и попросился на постой в Новодевичий монастырь и окраинные слободы. Бояре дали добро. Патриарх, у которого свое было на уме, уперся: нельзя пускать к монахиням таких усталых кавалеров.
На самом деле, патриарха беспокоил не новодевичий риск, а ускользающая возможность сыграть свою игру. Тут вот что получалось. Царя нет. Наследников нет. Верховная власть у Думы, то есть ни у кого конкретно. Такая власть — мы с вами знаем это и через 400 лет — на самом деле не власть, а один позор и свинство. Эта власть просто валяется посреди Кремля визгливой бездомной побирушкой. И чем больше дней проходит, тем больше вероятности, что кто-нибудь сильный и наглый эту власть подберет, обогреет, умоет и приоденет. И это может быть кто угодно. А власть наша, в натуре, должна принадлежать главному человеку в стране. А кто у нас сейчас главный? Мать моя непорочная! Да это же я, патриарх Гермоген! Я у Бога крайний, я самый перед Богом ответственный работник. Так что другие ответработники должны отвечать передо мной! Вот и народ меня поддерживает.
Действительно, вокруг Гермогена уже сновало множество розовых существ с чуткими рыльцами и торопливыми глазками — «народ»! И стал Гермоген делать важное лицо, стал вызывать бояр к себе. Бояре отговаривались государственными делами и не шли. Тогда Гермоген пригрозил прийти к боярам «со всем народом». Бояре испугались и явились.
Состоялась жестокая схватка за власть.
Гермоген резко говорил против поляков, против Жолкевского, против «правого» крестного знамения. Но конструктивных предложений у него не было.
Думцы, напротив, говорили четко: «Оглянись, святой отец, по сторонам: банды обложили город! Обидишь Жолкевского, — он уйдет хоть сегодня. И ты будешь виноват перед народом, и своим, и нашим. И придется нам всем драпать вслед за Жолкевским — единственным порядочным человеком восточнее Кракова. А в эмиграции накрестишься вдоволь, хоть направо, хоть налево, хоть куда. Так чтосиди, в политику не лезь, присматривай за церковью, за сохранностью монастырских кладовых, за превращением старых баб в новых дев».
Тут наш Историк не выдержал и взвизгнул, как они посмели обижать почти святого, «будто бы предание государства иноверцам не касалось церкви!» Едва мы его дотащили до графина... Отдышавшись, Историк скорбно заключил: «Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил и народ». Теперь все стало на свои места. «Лучшие» русские люди сами зазвали к себе поляков. Чернь московская согласилась с этим, хоть ей и понравилось ставить под успенский купол своего царя. Так что, давайте не будем больше называть ясновельможных оккупантами.
В ночь с 20 на 21 сентября 1610 года Жолкевский тихо вошел в Москву. Расставил войско польское в Кремле, Китай-городе, Белом городе, Новодевичьем монастыре и по дороге домой — в Можайске, Борисове, Верее.
Был установлен невиданный доселе порядок. Образовались суды из равного количества католических и православных заседателей. И стали эти суды судить бесплатно и честно до дикости. Вот, например, подвыпивший польский легионер, возмущенный безразличием какой-то местной бабы, стреляет ей прямо в кислую рожу. А в похмелье оказывается, что это не баба, а дева. Да еще — Мария. Да еще — нарисованная на православной дощатой иконе. Ну, и что вы думаете объявляет товарищеский суд хулигану? Пятнадцать суток на канале Москва-Волга? Фигушки! — Отсечение рук и сожжение живьем! Стали тогда жолнержи с деревянными девками полегче. Но и с живыми получалось опасно: ты ее честно уволакиваешь в теплое и сытое место, ласкаешь и тешишь, а тебя секут прилюдно по тем же местам до беспамятства. C'est l'amour!
Дальше — хуже. Вот уже стрелецкие полки — славная российская гвардия — соглашаются быть под командой пана Гонсевского. Вот они уже учат его пить по-русски, а он их — похмеляться по-европейски. Вот они уже приходят к своему в доску командиру и спрашивают: «Не пора ли, пан генерал, выявить какую-нибудь измену нашему польскому буржуинству? «И еще дальше — вы не поверите! — сам патриарх Гермоген начинает ходить к Гонсевскому пить чай, вести светские беседы о приятности осенних погод, о желательности скорейшего устройства царства божьего на земле и о целесообразности распространения этого царства от Москвы и Кракова — до Акапулько и Биробиджана. А наместника божьего в этом царстве неплохо бы избирать прямым, равным и тайным голосованием в переносных исповедальнях.
Тут вы, дорогие читатели, уж точно теряете из виду ту полупрозрачную грань между исторической достоверностью и авторскими аллегориями, которая до сих пор легко распознавалась невооруженным органом Чувств...
Итак, гетман Жолкевский достиг полного триумфа. Но после логического анализа успехов стало нашему пану очень страшно. Судите сами. Армия у него малая, нежная и добрая. Вокруг — медведи, испуганные бояре, враждебная и коварная церковь, уголовный элемент в государственных масштабах, забитый народ, испорченная нравственность. Так что, выходило, — опасность исходит отовсюду и ото всех. Кроме медведей. И все эти заряды неблагополучия готовы рвануть в любую секунду, и что тогда оставалось от победы Жолкевского, третьего покорителя Руси после Рюрика и Батыя и единственного достойного ее завоевателя за всю историю? Ни-че-го!
И запросился Жолкевский домой. Хотел вовремя выйти из игры.
И уехал пан Жолкевский. И бояре пешком провожали его по можайской дороге. И простой народ бежал следом, и, забегая перед каретой, рыдал и говорил ласковые слова, и просил остаться...
