Этот, совсем уж сказочный, эпизод полон страсти, надежд, опасений и романтики. Будто ожила на миг Русь Владимира и Мстислава.

На практике все, однако, было не столь занимательно. Потные гонцы мотались по губерниям. Отцы приличных семейств чесали в затылке: что есть «дочь-девка»? Непонятно и страшно было также значение слова «казнь». И совсем уж жуткие сцены представлялись в мужском воображении. Вот к царю приводят целые толпы дочь-девок. Что и как он с ними будет делать?

Но все обошлось местными конкурсами красоты. Во втором туре в Москве победила Анастасия, «девушка из одного из самых знатных и древних боярских родов: дочь умершего окольничего Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина». Историк простительно преувеличил древность и знатность рода Анастасии — она была первой «Романовой». Царь тоже полюбил ее с первого взгляда.

3 февраля отгуляли свадьбу. Тут и начались какие-то нелады с Небом.

12 апреля вспыхивает сильный пожар в Москве. 20 апреля — другой. 3 июня падает большой колокол — «Благовестник». Теперь нескоро на Руси услышат благую весть.

21 июня — снова страшный пожар. При сильном ветре море огня несется от очага в церкви Воздвижения на Арбате по крышам домов и поглощает весь западный край столицы до реки Москвы. Тут же вспыхивает маковка Успенского собора в Кремле, пылает и сгорает вся царева, казенная и божья недвижимость: «царский двор», «казенный двор», Благовещенский собор, Оружейная палата со всем оружием, Постельная палата с казною, двор митрополита. В каменных церквях остались только стены; погорело все добро, которое горожане натащили под божью защиту. Только в главном, Успенском, соборе уцелел иконостас. Митрополит Макарий, крупный средневековый писатель, едва остался жив, прижав к груди чудотворную икону Богородицы, лично рисованную праведным митрополитом Петром. Из обложенного огнем Кремля митрополита спускали на веревках к реке, так и веревки оборвались, и Макарий расшибся до бесчувствия. Сгорели все торговые ряды, лавки, посады, все, что окисляется при нагревании. Ну, и народу, конечно, погорело 1 700 душ.

Царь с молодой женой и боярами уехал от такой беды на дачу в Воробьево.

Тут, конечно, что-то было не так. Жара стояла, но это — пустое. Обезумевшие толпы москвичей напомнили Ивану страшные ночи детства, огонь московского пожара смешался в его зрачках с безумным душевным огнем. А тут еще начальники, ответственные за противопожарную безопасность, стали путать след. Стали говорить, что Москва сгорела не просто так.

— А как? — побежали мурашки по спине царя.

— А вот как. Стало нам, государь, доподлинно известно, что некие чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, водой этой кропили по улицам. Как же Москве было не загореться?

В общем, Челяднин, Скопин-Шуйский, протопоп Бармин — сочинители этих сказок — плохо повлияли на процесс душевного умиротворения Иоанна, начатый нежной женитьбой. Взыграли ненависть и подозрительность, вспыхнуло кровавое Чувство! Был учинен «розыск».

26 июня бояре из спецслужб согнали на площади Успенского собора «черных» то ли от сажи, то ли по происхождению людей и стали строго спрашивать, кто запалил город славный. Все дружно и точно отвечали, что это княгиня Анна Глинская с детьми колдовала. Чекисты засомневались. Было ясно, что «черные» ненавидели Глинских и за старые дела, и за продолжающиеся их бесчинства при Иоанне. К тому же, мы помним, что Глинские — это последние близкие родичи царя по матери. Трудно было их не терпеть, еще труднее — обидеть. Но достали!

Дядя царя Юрий Глинский стоял тут же и все это слышал. От греха он решил перепрятаться в Успенском соборе, но бояре и туда запустили чернь. Глинского убили в соборе, труп выволокли на базарную (Красную) площадь, где казнили уголовников. Начался беспредел. Били насмерть всех Глинских, около-Глинских и типа-Глинских. Забили насмерть целую делегацию каких-то Северских бояр, которых просто попутали с Глинскими.

Бунт полыхал, как давешний пожар, и, казалось, потушить его не в силах человеческих. А Бог — ясно и дураку на паперти — палец о палец не ударит. Чем-то царство Иоанново становилось ему не в масть. Толпа черного народа, перебив всех встречных в ярком платье, стала вспоминать, какие еще Глинские бывают.

— Э! Так есть же еще бабка царева, Анна — самая главная колдунья! Она у царя на госдаче прячется! — подсказывали скромно одетые молодые люди без трудовых мозолей.

Толпа рванула на Воробьевы Горы. Стали дерзко кричать на царя, давай сюда бабку, всех Глинских, какие есть, и, вообще, давай всех сюда и будем разбираться, чего ты нам на шею навенчал! Хотели взять малолетку на испуг.

Ответ был мгновенным и взрослым. Сбоку вышли люди с нехорошими лицами, быстро вырубили нескольких крикунов и заводил. Толпа замерла.

— Ну, что, люди добрые, заскучали? Зрелищ хотите? Их есть у меня! Вот, к примеру, посмотрите на казнь воров.

Тут же стали чинно и медленно резать, рубить, вешать главарей. Народ стоял оцепенело и делал вид, что он не при делах, а сюда пришел просто так, поглядеть на представление.

Наступил покой. Глинские были низвергнуты. Но и бояре не восторжествовали. Вот, казалось, им прямая дорога в совет к царю — других-то никого нету. Так не зовет государь своих бояр. Чем-то не любы ему остатки Шуйских, Темкин, Бармин, Челяднин. Иоанн вообще совершает подлинную геральдическую революцию: раз мне бояре подозрительны, а друзья юности нужны, то я и выберу друзей себе сам.

Так во дворце появляются два фаворита — простой, неглавный попик погорелого Благовещенского собора Сильвестр и Алексей Адашев. А это кто? А никто. Адашев получает место «ложничего» — взбивает перины и ведет с царем душевные беседы на сон грядущий. Эти беседы были царю необходимы. Он ясно осознавал свою греховность и искал спасения души в исполнении тяжкой миссии помазанника божьего. «Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей», — писал потом Иоанн церковному собору.

Теперь новые друзья уверяли царя, — и он им верил, — что пожар подвел черту под списком непрощенных грехов, и далее все будет хорошо. Сильвестр, Адашев, искупительный пожар московский и медовый месяц подействовали благотворно на царя. Все заметили добрую перемену в его характере. Он стал мягок и озаботился смягчением нравственности масс. Три года Иоанн уговаривал людей жить дружно. Он сам выходил на площади и обращался к толпе с увещеваниями. Иностранные послы доносили о нем, как о «словесной премудрости риторе».

Но народ слушал, да кушал. В двадцать лет Иоанн наконец повзрослел и решил устроить порядок на демократической основе. Был созван съезд изо всех концов страны. Царь обратился к делегатам с Лобного места. Сначала он долго каялся митрополиту и публике, потом воззвал от чистого сердца: «Люди Божии и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь: оставьте друг другу вражды и тягости». Потом царь пообещал лично рассматривать и справедливо решать крупные дела. Съезд разъехался в недоумении.

А царь пожаловал Адашева в окольничии, поручил ему принимать челобитные от бедных и обиженных, не бояться сильных и славных, руководить судом по своему усмотрению. Так был сломан старый порядок. Бояре учились терпеть «подлых» начальников.

Теперь молодому царю нужно было славно повоевать. Сбоку оставалась недобитая Казань, ею и занялись. Царь сам сел в седло, три года — с 1549 по 1552 — глядел на басурманский город через великую Волгу, положил немало войска, но настоящей победы не добился. Пришлось ставить в Казань наместника с согласия правоверных. Получалось какое-то новгородское безобразие.

На всякий случай наместнику Микулинскому придали сторожевой полк. Пока Микулинский добирался до Казани, два татарина из его свиты убежали вперед, взбунтовали страстями всякими мирных жителей и заперли город.

Еще не успокоили своих татар, как неожиданно на Тулу налетели крымские. Царь, оказавшийся поблизости, сильно испугал крымцев, они бежали, бросая коней.