Собор был созван такой: 99 попов — это люди патриарха, а значит, — Годунова; 272 человека бояр и дворян; тут у Годунова была своя партия, но окончательный расклад был неясен; из городов приехало только 33 выборных; еще было 7 военных делегатов, 22 купца, 5 старост гостиных сотен и 16 сотников черных сотен.
17 февраля, в пятницу перед Масленицей, открылся собор. Патриарх объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте, господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда патриарх сказал, что у него, у митрополитов, у архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов, у бояр, дворян, приказных, служилых и у всяких прочих кому жизнь дорога, есть такое мнение, что кроме Бориса Федоровича никого не нужно искать и хотеть. Сразу у всех присутствущих хотение опустилось, и они «как бы одними устами» завопили свое единогласное одобрение единственной кандидатуре. Тут же составили сногсшибательную грамоту, в которой перечислялись все заслуги Годунова и приводились такие свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало, чего это мы от такого счастья столько лет прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели и Федора не упрятали в дурдом.
Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник — день тяжелый — пошли в Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался с сестрой в своем предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.
Годунов возмущенно отказался:
«Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя».
Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с Писцом долго «находилось в плаче неутешном». Но некоторые радостно потирали руки.
Тертый патриарх не дал наивным и обрадованным разъехаться по домам, собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами и блинами. Велено было во вторник всем явиться с женами и младенцами: после молебна и угощения пойдем упрашивать Годунова вторично. Желательно, чтобы младенцы были готовы удариться в рев.
Особо приближенных Иов собрал на отдельный сходняк и объявил дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы царице Александре Федоровне...
— Какой еще Александре?
— А это Ирку так перекрестили, когда она в монашки постригалась. Если Годунов согласится, — а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза, — то всем хором забирать клятвенный грех на себя. А если запрется во второй раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчевые ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать голову пеплом, в церкви бастовать — не служить никаких служб.
Сценарий поповский был крут. Но и мирские актеры тоже были друзьями Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
Вот крестный ход всея Руси движется к монастырю. Под крестами и хоругвями несут икону Владимирской богоматери, будто бы прекратившей татарское иго. На полную мощность работают все колокольни, москвичей везде черным-черно, как ворон при казни вампира.
Тут из монастыря выходит встречный крестный ход с иконой своей, Смоленской, богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед, подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая смертной массовки:
«О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла с честными крестами и со множеством других образов? Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!».
Богородице прокатиться на руках дьячков было не в подвиг, так она и промолчала. Тогда Годунов стал валяться и «омочать» землю слезами. Послышалось подвывание из самых дешевых зрительских рядов. Годунов встал, перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно спросил его, что ж ты, отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со своим куплетом:
«Не я этот подвиг сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую волю сына своего на тебе исполнить.
Устыдись пришествия ее, повинись воле божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!
Нам трудно даже вообразить, какой кайф, какой экстаз испытывал в эти минуты Годунов! Вот собрались все наличные богоматери, вытащили ради него своих неодетых предвечных младенцев на февральский холодок. Вот лежит весь русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас сквозь мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на темя. Каждый дурак сразу поймет, что это указание свыше, куда девать пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот точно так на голову Цезаря когда-то при свидетелях сел орел!
Но тучи только сгущались, орел никак не мог спикировать, зато вороны астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но по этой метке Шапку Мономаха не выдают. Так бы на нее претендовала уж половина москвичей. Годунов расплакался и молча удалился в монастырь. Иов пошел замаливать грехи Бориса: ну, в самом деле! — нельзя же так переигрывать!
Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду монастыря. В келье в несколько голосов стали уговаривать царицу, чтоб уговаривала брата. По сигналу из окна народ во дворе гупнул на колени и взревел то же самое. Царица долго «была в недоумении». Она как бы не врубалась, чего это столько мужчин покусилось на ее ново-девичий покой? Но потом опомнилась и отвечала:
«Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради воздвигнутия чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля, рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата, да будет вам государем царем».
Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не «дала»! Во дворе произошел бы групповой инфаркт гробов на сто, попы все расстриглись бы в казаки-разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в щепу, при свете которой наш Писец в чумном одиночестве начал бы писать Повесть Безвременных Лет...
Но, слава Богу, — дала!
Зачем было Годунову затевать этот гнусный фарс? А затем, что он необходим был как продолжение не менее гнусного пролога с дворцовыми интригами, многолетним унижением сестры под дебилом, убийством мальчика, многими казнями и истязаниями, грязной поповской возней, оскорблявшей ту последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры подробно, чтобы читатель мог в полной мере насладиться фантастическим лицемерием, вложенным в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую слезу. Учитесь! — так работают профессионалы!
Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
«Это ли угодно твоему человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой государыне, что такое великое бремя на меня возложила, и предаешь меня на такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было? Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня того никогда не было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо твое видеть».
Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
«Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия, повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем».
Годунов (потупившись):
«Буди святая твоя воля, Господи...» Тут все остальные во главе с патриархом упали на пол, возгласили радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили в церковь благословить нового царя.
Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании. А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам, постоянное лжесвидетельство от имени святого духа? Впрочем, есть одно объяснение. В Бога верили, но желание власти, алчность, криминальные ухватки, духовное разложение были так сильны, что застилали кровавой пеленой и страх Божий, и неизбежность адских мук, и скорое проклятие мирское. Было и оправдание: все так делали от сотворения мира, от рождества Христова, от воздвижения Руси. А тут был полдень 21 февраля 1598 года...
