Сюэли развязывал огромный узел. Коменданта играл Сюй Шэнь, полезник (с кафедры геологии и геохимии полезных ископаемых). Они с Сюэли спелись до невозможности и, садясь за импровизированный столик, изображали, как выпивают вместе примерно три даня — точно, что не чая, — постепенно расстегивая рубашки и снимая туфли.
— Так вот, почтеннейший, войдите в положенье:
Вы знаете, в каком пренебреженье
У нас наука и ученый труд:
Ведь в комнате моей, как в зале Будды,
Повсюду это… пыльных свитков груды,
Но в шуме постоялого двора
Не почитаешь книгу до утра!
Усердье есть, желанье заниматься,
Но вот пришлось жестоко обломаться…
— Кто это написал? — на сцену выскочил Ди и выхватил у Сюэли бумажку с текстом. — Неужели вы не чувствуете стиля? Что за люди!
— Оставьте, — сказал Леша. — Пусть будет… поэтическая вольность.
Ди обернулся, с некоторым недоумением посмотрел на него, задумался и потом кивнул. «Ну что ж». Ему была свойственна редкая гибкость ума.
— Если б я занял здесь скромную келью,
Разве бы я предавался безделью?
Нет, занимаясь прилежно весь день,
Скоро прошёл бы в ворота Лунмэнь.
Ночные бы часы мои текли
Над «Общим описанием Земли», — они пили, разложившись на томе «Общей геологии» Короновского, —
Проникшись благочестия уроком,
Не громыхал бы за полночь хард-роком,
И не в пример иным, что хлещут спирт,
(В сторону) Я тихо развернул бы скромный флирт.
— «Замутил», — предложил Ди. — Как поэтическая вольность.
Леша был в таком восторге от увиденного, что отвел Сюэли в сторону и спросил:
— Слушай, а у вас нормально все с ролями, люди не нужны?
— Эм-м… Хочешь быть скинхедом? — осторожно предложил Сюэли.
— Да хоть кем. Слушай, а можно еще вопрос? — извини, конечно. Просто пришло в голову.
— Да?
— У нас, когда играют китайцев во всяких капустниках, в шуточных номерах, в общем, если нужно изобразить китайскую речь, говорят тоненьким голоском что-нибудь типа: «Сяо-мяо, мяо-сяо»…
Сюэли удивленно поднял брови, но промолчал.
— Так вот: а как для вас звучит русская речь — со стороны? Если не знать русского?
Сюэли на мгновение задумался.
— Вот так: Сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ… — сказал он очень монотонно.
— Мда. Тоже ничего хорошего. Хвалиться нечем, — заржал Леша. — Знаешь что? Вот так и должны разговаривать скинхеды. Вся их шайка. Это будет справедливо.
Пожав ему руку, Сюэли вернулся на сцену — не отрепетировано было последнее таошу в цзацзюй. Студент Чжан отказывается последовательно от всех предлагаемых комендантом комнат, так как хочет поселиться не просто в одном общежитии с Ин-Ин, но и как можно ближе к ней. «Западный флигель» без изысков заменен был «западным сектором».
В трепете я иду следом за вами,
Не передать это чувство словами —
Связка ключей, что у вас в рукаве,
Перенесёт меня в царство Пэнлая!
Мне комнатушка сгодится любая
Что бы за дверь вы ни отперли мне,
Буду я счастлив вполне.
Слишком роскошно в восточных покоях —
Мне неудобно и слышать такое.
Жить возле кухни такому аскету, как я? —
Прахом пойдёт, я боюсь, вся аскеза моя.
В западном секторе есть небольшая клетушка —
Думаю, там-то моя и поместится тушка.
Леша зашел на самом деле не просто так. Он пришел пригласить Сюэли поехать с ним в поиск, а заодно и объяснить ему, что это такое.
— Смотри: твой дед в 44-м перешел или пытался перейти советско-китайскую границу. Соответственно, как-то это событие могло быть зафиксировано. Ты ищешь, в общем, все что угодно о нем, так? Ну, тебе логично поехать в Любань, в Любанскую экспедицию. В поиск. Там просто соберется огромное количество людей, большинство — историки, каждый знает что-то свое. Где еще поспрашивать, если не там?
— Уйти в поиск, — повторил Сюэли.
— Да. То есть нет. Это не поиск мистического видения. Поехать со мной, еще там с людьми на Вахту Памяти, в Ленинградскую область. Это в апреле-мае. До мая еще подготовиться можно, короткую историческую справку я тебе хоть сейчас дам. А поскольку ты все равно кирпичи грузишь — значит, можно считать, физическая подготовка есть. Там что вообще происходит, в этих экспедициях? Мы находим останки бойцов, идентифицируем, если можно, и перезахораниваем. Почему конкретно Любань? В 43-м году там была неудачная Смердынская операция Ленфронта, десять дней, 18 тысяч убитых. Да, еще, извини, я твое сочинение прочел — ну, оно у тебя в комнате валялось. В прошлый раз, пока сидел, тебя ждал… Про войну. Ну, в свете этого сочинения я опять-таки думаю, что тебе логично поехать в Любань.
Сюэли повесил голову. Он так и не сдал это сочинение, оно ассоциировалось у него с позором.
— Значит, большинство погибших под Любанью так и не было похоронено. В 60-е годы эту проблему решали косметическим путем — тяжелую технику, не поддающуюся вывозу, подорвали тяжелыми зарядами, перепахали все тракторами, сделали лесопосадки и рапортовали в стиле «непохороненных героев у нас нет». Как ты понял, лес там вырос очень своеобразный. Местные жители до шестидесятых на места боев просто не совались, с конца семидесятых в лесу завелись «черные копатели», а потом…
— Кто такие? — спросил Сюэли.
— Типа мародеров. Охотники за взрывчаткой, медалями, оружием времен войны. Для себя или на продажу. Ну, и примерно с того же времени стало оформляться поисковое движение. Конкретно Любанская экспедиция работает с 1989-го года, на Смердынском направлении — с 2002-го. До этого были другие еще места — Ржев, Тихвин, Ошта, Долина. На данный момент захоронено примерно пять тысяч человек, всего лишь, так что работы — непочатый край…
— Значит, и я там что? Копать? — уточнил Сюэли. Он был не против копать, совершенно. Это даже сразу показалось ему каким-то естественным логическим завершением его странной поездки в Россию.
— Там всякого народа много. Как кто-то сказал, ненормально высокий процент хороших людей на квадратный метр.
— Живых?
— Живых тоже. И вряд ли где-то еще в России знают историю Второй Мировой так, как там.
Лейтенант Итимура Хитоси обладал литературным даром. В официальный протокол, для рапорта, он записывал все очень сжато, сдержанно и по сути, но вечером при керосиновой лампе для себя описывал все случившееся в художественной форме. А поскольку вокруг него происходило отнюдь не цветение ирисов, он иногда подолгу искал слова. Лейтенант Итимура ставил лампу повыше, на коробку из-под трофейных бульонных кубиков «Магги», раскладывал походный письменный прибор, и кто бы уже ни бился в стекло этой лампы, он не обращал внимания. Иногда ему казалось, что бьются души умерших, но он не придавал этому значения. С тех пор же, как его бросило в водоворот исторических событий, он вдобавок смутно ощущал, что ведет записи не вполне для себя, а скорее как будущий историограф Японской империи. В конце концов, его командир, полковник Кавасаки Тацуо во время церемонии в храме Энгакудзи в Камакуре перед отправкой в Китай позволил себе произнести фразу: «А сейчас я сделаю несколько исторических замечаний». Конечно, это можно было понять в том смысле, что он введет в свою речь небольшой исторический экскурс, но можно было понять и так, что он, Кавасаки Тацуо, собирается сделать ряд высказываний, которые войдут в историю.
