Зарецкие девки (как их звали на одном конце села) или "дивчата" (как их именовали на другой его половине) собирались обычно на поседки в одну общую, нанятую у бобылки, довольно просторную избу. Приносили с собою дров, крупы, сала, варили кашу и пряли лен на взятых с собой веретенах. Туда же приходили парни с пряниками, орехами, леденцами, а иногда и с водкой. Порой вместе с кашей появлялась вареная курица, о происхождении которой никто не допытывался. Кто-нибудь брал с собою гармонику. Девушки пряли, пели песни, но больше чесали языки про отсутствующих подруг, баб или парней. Особенно доставалось за последнее время Максиму, которого давно уже не было видно на поседках.

— Аниска его совсем приколдовала, — говорила рябая и несколько уже засидевшаяся в девках Акулька. — На ночь его в черного кота оборачивает и в ногах, для тепла, спать укладывает.

— Ну, уж и в ногах, — усомнилась домна.

— Опоила она его чем-то, — высказала свое предположение молоденькая, первую зиму посещающая поседки Матрунька.

— А может, просто сглазила, — возразила Акулька, — да и мало ли чем и как приворожить можно: и наговором, и питьем, и куском, и след вынуть, и лягушечьей косточкой зацепивши…

— Акулька все эти средства сама испробовала, да у нее все не выходит. Никто не сватает, — шепнула Матруньке дружившая с нею соседка ее Зинка.

— Есть, говорят, и травы такие, что, ежели которая девушка их при себе носит, всякий ее, кого она только захочет, на всю жизнь полюбит, — вставила Ганна.

— Набери будущим летом, вечером накануне Ивана Купала, цветов иван-да-марьи, любистку до зари, завяжи все в пучок и иди тотчас в баню, да и парься там этим пучком. Очень, говорят, тело белым и нежным делается, и от парней после отбою нет, — сказала некрасивая лицом, толстенькая Варька.

— Чтобы я пошла ночью в баню париться?! Да разве мне жизнь надоела, что ли? — воскликнула хорошенькая Шура.

— А что, разве задушит? — спросила Матрунька.

— Задушит не задушит, а беды добыть можно. В Бабине кто-то научил двух девчат гадать в пустой коморе: раздевшись, в зеркале при свечах смотреть, в самую полночь. Смотрела-то одна только, а другая для храбрости больше около сидела… Да и задремала. Вдруг слышит крик, шум и стук… Смотрит и видит, что та, которая в зеркало гляделась, уже на полу рядом с табуреткой лежит, плачет и стонет; а на лице — синяк. Говорила потом, как в себя пришла, что кто-то из зеркала высунул руку да по лицу и ударил. С тех пор у них в Бабине в зеркало при гаданье больше не смотрятся… Кому охота с разбитой харей потом красоваться…

— Бывает и хуже, — заметила степенная Домна. — Старуха тетка мне сказывала. Она в Курской губернии у господ в имении жила. Так там барышня одень бесстрашная была и узнать беспременно, кто ее суженый, хотела. И сказали ей, что самое верное к тому средство — в ночь под Новый год отправиться одной в баню, накрыть там стол на два прибора, зажечь две свечи и сесть тут же в зеркало смотреть; не в одно только, значит, а в два: так, чтобы коридор стеклянный представился… Сами, однако, знаете, как это делается… Ну, сидит она и смотрит в этот самый коридор, и видит, что из глубины его идет к ней офицер, в эполетах, с черными усами, молодой да такой собою пригожий, что и представить трудно. И кажется барышне, что вышел он из коридора и сидит уже против нее за столом… Совсем как живой: и ест, и вино пьет, что она ему в стакан наливает… А как стали петухи петь, он прощаться стал и говорит, что ему спешить надобно. А барышня-то еще раньше саблю гостя, когда тот, садясь за стол, с себя ее снял, незаметно к рукам прибрала, а тут же и спрятала. Офицер — туда-сюда: саблю ищет. А она ему: "Вы, кажется, — говорит, без сабли были. Я что-то не помню, чтобы вы ее снимали" Так он без сабли с нею распрощался, в двери вышел и пропал. Как будто его и не было. Огляделась во все стороны барышня, видит: двери, как и были, на крючок заперты; в стаканах вино недопитое краснеет, а заглянула под лавку — сабля новенькая, в ножнах блестящих, гусарская… Саблю эту барышня незаметно у себя в комнате спрятала и никому, как только своей няньке-старухе, про то, что видела, не рассказала… И, подумайте, ведь в тот же год в их именье этот самый офицер покупать коней для полка приехал, в барышню влюбился и осенью обвенчался… Уехали молодые и поселились в том городе, где полк мужа стоял. Прошло некоторое время, и видит наша барышня, что муж ее молодой веселье свое утратил и задумываться начал.

"Что ты, ангел мой, грустный такой?" — спрашивает гусара молодая жена. — "Да все томит меня дума одна: где и когда я тебя раньше видел; никак не могу припомнить. А что видел, так я голову могу дать на отсечение…" — "Во сне я тебе, верно, как-нибудь раньше приснилась", — говорит ему барышня. "Конечно, — соглашается тот, — а все-таки странно: больно уж лицо твое мне знакомо…" Тогда она сдуру не выдержи, да и вынь из сундука своего саблю эту самую. Показывает ему, да и говорит: "Вспомните хорошенько, не забывали ли где?"… Тут ее молодой муж весь в лице переменился, почернел весь даже от гнева да как закричит: "А, так ты колдовством меня взяла?" А после того выхватил у барышни из рук свою саблю, выдернул ее из ножен… раз-два… да свою жену и зарубил. Ну, судили его после. Сначала-то он, говорят, признался, как дело было, а после будто запираться стал и валил всю вину на убитую, что она-де на других офицеров больно заглядывалась… Только судьи дознались, что это неправда, и, по царскому приказу, в солдаты его до самой смерти разжаловали.

Притихшие было веретена вновь зажужжали…

— А ведь женит, пожалуй, на себе Аниска Максима, — сказала, возвращаясь к прежнему разговору, Матрунька.

— Ну вот, женит!.. Ей в церковь, иначе как под Великий Праздник, нельзя ходить. Нечистая сила ей того не простит и задушит. Да и жених он не больно завидны й, — выразила свое мнение Акулька.

— А сама небось весною на этого самого Максима ай как заглядывалась, — опять шепнула Матруньке злая на язычок Зинка.

Тот, о ком девушки так усердно чесали языки на поседках, действительно проводил свои ночи у Аниски. Сначала парень ходил туда лишь для того, чтобы перестать видеть во сне Горпину, потом эти посещения обратились для него в привычку. Худая слава Аниски, как ведьмы, почему-то не страшила Максима, и он даже просил несколько раз свою новую подругу не скрывать от него своего искусства.

— Покажи ты мне, — приставал он к ней, — как ты чужих коров выдаиваешь.

— Сорокой ночью оборачиваюсь, в трубу вылетаю, крысой в чужой хлев забегу, молоко выдою и домой принесу… Что глупости спрашиваешь?! Сам ведь видел, что Буренка у меня есть.

— Нет, Анисушка, ты у меня, дружок, не хитри и не увертывайся. Ночью ты никуда не улетаешь, а все это время на этом самом месте лежишь, а что до Буренки, то я сам тебе для нее цербу с половой в хлев носил и видал порой, как ты ее доила. Буренка у тебя не больно много молока дает, а ты его и учителю продаешь, и творог со сметаною копишь, и в клети, смотри, сколько крынок у тебя стоит. Не от Буренки ведь это…

— Много будешь знать, так скоро состаришься, — пробовала отшутиться ведьма.

Однако от Максима не так-то легко было отвязаться. Когда парень хотел, он умел делаться удивительно ласковым.

— Анисушка, ведь ты знаешь, как я тебя люблю, — говорил он. — Все бы, кажись, для тебя сделал, и так бы порой помочь тебе хотел. Если ты и взаправду с "теми" знаешься, так ты и меня научи. Чтобы уж жить вместе и ответ вместе держать обоим… А я бы тебе вроде сподручного был, — умасливал он неоднократно подругу в ночные часы.

— Помощи мне от тебя не надо. А чтобы знал ты, что я тебя не обманываю, а кой-что понимаю и кой над кем силу имею, то я тебе хоть сейчас покажу что-то… Лежи смирно и слушай, — сказала она.

Максим насторожился. Все было тихо. Капала лишь изредка вода в таз из висевшего в углу медного рукомойника, да тараканы чуть слышно шуршали на столе около крошек, оставшихся от ужина. Парень хотел уже было сказать, что он ничего не слышит, как лежавшая рядом ведьма толкнула его, чтобы он молчал, кулаком в бок, и в тот же миг Максим услышал, как кто-то вроде тяжелого кота спрыгнул с лавки на пол и, явственно топоча, подбежал к печному углу, Вспрыгнул на припечку и когтями начал царапать железную заслонку… Кота в хате Аниска не держала.