— Дима! — хрипло закричала она в комнату. И сжала ладонью между ног, безумно надеясь удержать алые капли.

«Скорая», которую вызвал служащий отеля, прибыла быстро, словно ждала за углом. Юлю уложили на носилки прямо возле стойки рецепшен, где она, поддерживаемая Зенцовым, лихорадочно ожидала приезда врачей, и быстро выкатили по пандусу служебного входа — центральный был оборудован шикарными вращающимися дверями, в которых не было места болезням и носилкам.

— Фамилия?

Мужчина в белом спросил это на своем языке, но Юля поняла, что требуются паспортные данные по тому, как он приготовил разлинованную карточку и авторучку.

— Пы-ла-е-ва, — раздельно сказала она. — Ю-ли-я.

Врач указал на Зенцова.

— Что? — не поняла Юля.

— Нэйм оф ё хасбенд? — на международном вавилонском наречии английского переспросил он.

— Ай хэв нот хасбенд, — ответила Юля, желая, чтоб от нее отстали с формальностями. — Ноу!

Она махнула рукой, открещиваясь от Зенцова.

Врач замер. Потом бурно выкрикнул что-то шоферу. Тот обернулся, сделал большие глаза, с интересом посмотрел на Юлю и развернул машину.

Доктор, бросая жадные косые взгляды на Юлю и Зенцова, долго что-то выяснял по хрипящей рации, слушал ответы и давал указания шоферу, очевидно топографического характера, поскольку «Скорая» несколько раз останавливалась и разворачивалась поперек улицы.

— Долго еще? — гневался Зенцов.

Врач улыбался, мол все хорошо. Но по его взгляду, который он быстро отводил, стоило Юле посмотреть в его сторону, она поняла: что-то происходит. Что-то непредвиденное. В панике она решила, что многочисленные разговоры по рации и долгие передвижения машины по городу происходят из ее тяжелого, непоправимого положения. Она в ужасе прислушивалась к толчкам истекающей крови, надеясь, что каждый из них будет последним. Когда ее наконец ввезли в холл больницы, начались схватки. Юля догадалась, что рожает, когда с неудержимым стремлением начал выворачиваться низ живота, пронизывая все тело нестерпимой болью. Обнимая живот, словно можно было руками удержать ребенка в его колыбели, Юля улеглась на кушетку, обтянутую клеенкой, на которую указала подошедшая доктор. И в ту же секунду почувствовала, как изнутри в горячее сердечко между ног словно выскользнула рыбка, сразу прекратив боль. Врач, закутанная в повязку, подхватила новорожденного и положила его — Юля поняла это по звуку, в металлический лоток.

Боясь увидеть страшное, то, что потом навсегда останется перед глазами мучительным лонгирующимся кошмаром, Юля повернула голову к стене. Женщина ушла, затем вернулась в соседнюю, смежную комнату и позвонила по телефону. Она вновь зашла к Юле, прикрыв ее простыней, никак не меньше чем через час. Следом протопал мужчина в форме и накинутом на плечи халате. Юля поняла, что это полицейский. «Видимо хотят выяснить, не толкнул ли меня кто на улице?» — решила она и, собравшись с силами — надо так надо! — приготовилась ответить на вопросы, сосредоточив взгляд на носу-инжирине стража. Но врач жестами попросила ее подняться и гуськом с полицейским повела по длинным запутанным коридорам. Придерживая ногами толстую пеленку, Юля слабо ковыляла в центре маленькой кавалькады. Ее привели в палату размером с пачку сигарет. Там оказалась еще одна женщина, совсем молодая, которая сразу проснулась и с любопытством уставилась на новенькую.

Сопровождающая указала Юле на кровать.

— Хорошо, я поняла, — ответила Юля.

Женщина на соседней кровати подскочила.

— Ты чего, из России?

Совершенно не удивишись, но мучительно не желая разговаривать, Юля кивнула головой.

— Без мужа что ли родила? — не отставала соседка. — Полицай-то следом приперся?

Юля бочком присела на кровать и уставилась на девушку.

— Чего? Да, без мужа… А полицейский при чем?

— Ты ничего не знаешь? — соседка оживилась. И громко возмутилась:

— Да на тебя ж теперь дело уголовное завели!

— За что?

— За внебрачного ребенка. Ну все, суши сухари! Зачем ты сказала, что не замужем? Врала бы в глаза, мол, мужик дома, кольцо обручальное вчера только в море потеряла.

Соседка встала с кровати, сунула ноги в шлепанцы и подошла к вмазанному в стену над раковиной куску зеркала. Собрала волосы, укрепила их заколкой «краб»:

— Пойду погляжу, полицай стоит еще? Или свалил?

Выглянув в коридор, она тут же прикрыла дверь:

— Рядышком сидит, гад! Караулит!

Юля, которой хотелось лишь одного — обнять свое горе, прижать его к груди и качать, и лелеять, и обливать слезами и плакать по нему — горюшку, чьего рождения совсем не ждали и тоскливо спрашивать себя: «За что? Почему со мной?», легла, выказывая незаинтересованность к предмету разговора.

— Родила-то кого? Я — девочку. Перед тобой всего за час. А? Слышишь? Кого?

— Не знаю…

— Тебе чего, не показали что ли? — удивилась соседка.

— Он мертвый родился, — с усилием произнесла Юля.

— Ой, господи!

На лице женщины на мгновение изобразилось невольное, происходящее из инстинктов самосохранения и продолжения рода, удовлетворение от того, что мертвым родился не ее ребенок. Но женская способность охватываться ответсвенностью за любого новорожденного, остро наслаждаться запахом, невесомым теплом ребенка, будь то малыш подруги или случайной знакомой, тут же излилась в ней ужасом, словно это ей пришлось исторгнуть мертвое тельце. Лицо женщины исказилось.

— Слушай, ты не переживай! — после непродолжительного молчания, прерываемого вздохами, волнуюсь, произнесла она.

Юля не ответила. Вновь повисло молчание.

— Родишь еще, ты вон какая молодая! — стыдясь своего счастья затараторила вдруг соседка. — Тебя как зовут?

— Юля, — несразу ответила Юлька.

— А меня — Вика. Я-то замужем, Сашка мой здесь работает на нефтеперегонном заводе, так все равно, сволочи в «грязное» отделение привезли.

— Для заразных что ли? — равнодушно поддержала разговор Юля.

— Ну да, для гонорейных всяких, или у кого насморк. Ну и для нас, неправоверных. Мы ведь тут самые грязные, вроде спида. Вот сволочи, знала бы, что в бесплатную больницу привезут в самую зачуханную, домой бы рожать поехала, в Устюжну.

Под утро за окном раздался вопль.

— Любимая-я!

Вопили по русски.

Вика удивленно приподнялась с подушки:

— Мой вроде! Чего это с ним? «Любимая!» Ой, нажрался! — бормотала она, разыскивая ногой под кроватью шлепанцы.

Так и не найдя обуви, Вика прошлепала к окну.

— Привет! Ты как добрался-то?

— Ребята привезли. Косте-шоферу пришлось из-за тебя трезвому сидеть. Отмечали маленько с двенадцати, как только узнали, что все нормально. Чего девку-то родила?

— А кого надо было?

— Парня!

— Тебе парня надо, ты и рожай! Все, иди домой!

— Вика, погоди! Принести чего? — Клубники!

Они долго еще переговаривались через окно, обсуждая, когда Сашке следует перетащить от неведомых Куваевых кроватку, и в каких памперсах в такую жару девка не спарится?

От этих важных забот, которых так внезапно, что невозможно было осмыслить и принять, лишилась Юлия, ей хотелось умереть. Тихо заснуть и не просыпаться. И смотреть сон — во сне ведь не занешь, что все это лишь грезится, — о растущем в животе малыше, мышонком шебуршащем в уголке души, о его пятках и локотках, тычущих маму изнутри.

После завтрака, к которому Юля не притронулась, в палату вошла целая делегация — медсестра и два полицейских.

Девушка подала Юле сложенное платье, пакет с босоножками и велела переодеться в туалете.

Вика вскочила с кровати и, не зная как выразить протест, принялась шпынять конвоиров.

— Чего встали, придурки, не видите — одеться надо?

Она принялась сновать по палате, приближаясь то к зеркалу — причесаться, то к окну — напыхтели тут, идиоты! Снимая в туалете казенную рубашку и надевая платье, Юля слышала, как соседка песочит хранящих молчание полицейских.

— Чего уставился? Придурок, ты по русски сперва научись говорить! У-у, придурки, трахнутые! Погоди-и, сейча-ас! — неожиданно еще громче завопила она, и Юля поняла, что под окно пришел муж Сашка с клубникой.