А как же деньги для Чернышевского?
Удалось сэкономить сто восемьдесят рублей — целое состояние! И это только благодаря тому, что Николай отказался от поездки на родину. На родину, в Варшаву, отправился другой человек: Валентин Валентинович Миклашевский. Ему-то и вручил Миклухе эти сто восемьдесят рублей. Миклашевский найдет способ, как переслать их сибирскому узнику.
Так думалось. Но совсем недавно Миклуха получил письмо из Варшавы. Тон письма был малоутешительный. Многое приходилось вычитывать между строк. Восстание окончательно подавлено, уныние охватило даже самых стойких. Отважный Траугутт и другие руководители восстания недавно повешены. Деньги для Чернышевского так и не удалось передать: каждый опасается за свою голову. Конечно, он, Миклашевский, постарается придумать что-нибудь. Но если ничего не получится, то не позднее октября он перешлет эти злополучные сто восемьдесят рублей обратно в Гейдельберг…
Из благородной затеи ничего не вышло. И никогда не узнает великий демократ Чернышевский, пребывающий в тоскливом одиночестве в далеком Кадаинском руднике близ монгольской границы, об этой попытке нищего студента Николая Миклухи.
Екатерина Семеновна, мать Н.Н. Миклухо-Маклая.
Николай Ильич Миклуха — отец
Н.Н. Миклухо-Маклай в 15-летнем возрасте. С портрета художника Ваулина.
Брат Владимир.
Сестра Ольга.
Брат Михаил.
…Пожалуй, во всей Германии не найдешь более унылого города, нежели Лейпциг. Он оживает лишь во время ярмарок. И студенты здешнего университета резко отличаются от гейдельбергских: они объединены в корпорации, им неведомы разгул и бесшабашность. Утром и вечером дома — одинаковые порции чая с сухарями, обед — в студенческой кнейпе, куда по вечерам не пускают никого, кроме студентов той корпорации, которыми она снимается на год.
В этом-то скучном городе в один прекрасный день и объявился новый студент со странной, непривычной для слуха фамилией — Миклухо-Маклай. Никто не мог определить, человеку какой национальности принадлежит она. Строили разные догадки.
Миклухо-Маклай не входил ни в одну из корпораций. На улицах появлялся редко. Его видели только в аудиториях и коридорах университета. Новый студент прилежно занимался медициной. Он был нелюдим, не искал знакомств.
Но однажды студенты были удивлены не совсем обычным фактом: Миклухо-Маклай появился в ресторане. Он пил вино, смеялся и о чем-то оживленно разговаривал с молодым русским князем Мещерским, по каким-то делам приехавшим из Иены в Лейпциг. Оказывается, они земляки! И Миклухо-Маклай не перс, не турок, как предполагали вначале, а русский.
— Один вид этого дрянного Лейпцига вызывает у меня зубную боль, — говорил Мещерский Миклухо-Маклаю. — И что за фантазия — поселиться здесь? Иена — другое дело… А вообще-то паршивая заграница надоела до тошноты.
Они сразу же прониклись доверием друг к другу. Вспомнили общих знакомых по Петербургу, а потом оказалось, что их семьи связаны каким-то очень отдаленным родством.
— Ваша новая фамилия меня сперва озадачила, — признался Мещерский. — О Миклухе из Гейдельберга я слышал ранее. А здесь вдруг встречаю некоего Миклухо-Маклая.
— Не подумайте, что я решил пооригинальничать и специально придумал себе столь замысловатый псевдоним, чтобы подурачить добрых людей. Это наша родовая фамилия. Откуда взялась она? По-видимому, дело обстояло так: во всех малороссийских поселениях каждый, помимо официальной фамилии, имеет еще кличку, «уличное» прозвище. Один из предков в разветвленном роде Миклух носил ушастую шапку — малахай, или, по-местному, «махалай», «махлай». Отсюда и пошло прозвище — Махлай. Фамилия и прозвище постепенно слились. А так как слово «махлай» имеет еще и другое значение — «олух», «недотепа», то мой прадед Степан, хорунжий казачьего полка, человек весьма самолюбивый, под казенными бумагами стал подписываться «Миклухо-Маклай» вместо «Миклуха-Махлай». Лихой вояка прадед Степан был героем моего детства. Я всегда представлял себе его на коне, в широченных шароварах, в епанче, с люлькой в зубах. Одним словом, вылитый Тарас Бульба.
Миклухо-Маклай… Мне нравится эта двойная фамилия. Я решил принять ее. Кроме того, в Петербурге недолюбливают Николая Миклуху.
В Петербург Миклуха больше не вернется. Туда вернется Миклухо-Маклай, человек, получивший образование за границей, может быть, уже в какой-то степени известный в научных кругах. У меня с некоторых пор появилась одна весьма интересная мысль, вернее — зародился грандиозный план. Известность сама по себе мне не нужна. Но для того чтобы заставить других прислушиваться к моему голосу, я должен добиться ее любой ценой. Я обязан обратить на себя внимание — в противном случае мой великолепный план останется только планом…
Затем заговорили о последних событиях, о Траугутте, Домбровском, Чернышевском, Герцене.
Князь Мещерский был таким же нищим студентом, как и Николай Миклуха. Прореха на рукаве пиджака князя была стыдливо заштопана черными нитками. Оба испытывали рабскую зависимость от родных.
А как сказал Фихте: «Если князья станут рабами, то они научатся уважать свободу».
Обоих волновала судьба Чернышевского. Миклуха рассказал о своей неудачной попытке помочь узнику. В глазах Александра Мещерского блеснули слезы, он порывисто схватил руку Николая и сказал:
— Вы благородный человек! Я преклоняюсь перед вами. Мой долг — помочь вам. В Лейпциге известности вы не добьетесь: здесь никому нет дела до вас. Завтра же мы едем в Иену. Я познакомлю вас со знаменитым Эрнстом Геккелем. Он читает специальный курс — «Теория Дарвина о родстве организмов». Там же читает лекции по сравнительной анатомии известный Карл Гегенбаур… Это как раз то, что вам нужно.
О профессоре кафедры зоологии Иенского университета Эрнсте Геккеле Миклухо-Маклай уже слышал. Это был ярый приверженец учения Чарлза Дарвина. Его пылкие воинственные лекции привлекали студентов всех факультетов.
— Он совсем молодой, — говорил Мещерский. — Ему всего лишь тридцать два года. А уже защитил докторскую диссертацию. Сейчас трудится над «Общей морфологией организмов»…
Да, это именно тот человек, о встрече с которым мечтал Николай Миклуха. Он не стал долго раздумывать.
Еще до начала зимнего семестра 1865/66 года Миклухо-Маклай перебрался в Иену — маленький университетский городок, удаленный от железной дороги. Тихая Иена ему понравилась. Поселился он в одном доме с Александром Мещерским.
Мещерский хоть и учился на камеральном факультете, но близко был знаком с профессорами всех факультетов. Он вызвался представить своего друга Геккелю. Но Миклухо-Маклай наотрез отказался:
— Я сам представлюсь ему…
От Иены до Веймара, где жил и писал великий Гёте, рукой подать. С благоговейным волнением переступил Миклухо-Маклай порог рабочего кабинета Гёте. Узкая продолговатая комната, скупо освещенная двумя небольшими окнами, простой круглый стол, книжные полки. Здесь создавался «Фауст». Здесь губы поэта впервые прошептали бессмертные строки:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой…
Миклухо-Маклаю казалось, будто он прикоснулся к вечности. Для него Гёте был не только поэтом, но и гениальным ученым. Со страниц своих книг он словно отвечал на выношенные в глубине сердца мысли Миклухо-Маклая: «Национальная ненависть — странная вещь. На низших ступенях образованности она проявляется особенно сильно и горячо. Но существует ступень, где она вполне исчезает и где чувствуешь счастье и горе соседнего народа так же, как своего собственного. Эта ступень соответствует моей натуре, и я укрепился на ней задолго до того, как мне минуло шестьдесят…»
