1937 О ПОШЛОСТИ У каждой ночи привкус новый, Но так же вдребезги храпят И спят, откушав, Ивановы, В белье, как в пошлости, до пят. А я один. Живи в пустыне. Иди, главы не нагибай, Когда бараньим салом стынет Их храп протяжный на губах. Куда идти, куда мне деться! От клизм, от пошлости, от сна! Так выручай, простое детство И лермонтовская сосна. И не уйти. Меня за локоть Хватает мир их, и, рыгнув, Он хвалит Александра Блока, Мизинец тонко отогнув. Я бью наотмашь, и мгновенно Он внешне переменит суть, Он станет девушкой надменной, Пенснишки тронет на носу. И голосом, где плещет клизма, Пенснишки вскинув, как ружье, Он мне припишет десять "измов" И сорок «выпадов» пришьет. Я рассмеюсь, я эту рожу Узнаю всюду и всегда, Но скажет милая: "Быть может", И друг мне руку не подаст, И будет утро… На рассвете Мне скажет Александр Блок: "Иди, поэт, ищи по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок". Иди, доказывай алиби, Алиби сердца, или вот — Вполне достаточный калибр Мелкокалиберки "франкот". 22 октября 1937 ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ `ЩОРС` Я открываю окна в полночь. И, полнясь древней синевой И четкостью граненой полнясь, Ночь проплывает предо мной. Она плывет к своим причалам, Тиха, как спрятанный заряд, Туда, где флаги раскачала Неповторимая заря. Я слушаю далекий грохот, Подпочвенный, неясный гуд, Там поднимается эпоха, И я патроны берегу. Я крепко берегу их к бою. Так дай мне мужество в боях. Ведь если бой, то я с тобою, Эпоха громкая моя. Я дни, отплавленные в строки, Твоим началам отдаю, Когда ты шла, ломая сроки, С винтовкою на белый юг. Я снова отдаю их прозе, Как потрясающие те — В несокрушающих морозах И в сокрушающей мечте. Как те, что по дороге ржавой, В крови, во вшах, в тоске утрат, Вели к оскаленной Варшаве Полки, одетые в ветра. Так пусть же в горечь и в награду Потомки скажут про меня: "Он жил. Он думал. Часто падал. Но веку он не изменял". 1937 * * * Девушка взяла в ладони море, Море испарилось на руках. Только соль осталась, но на север Медленные плыли облака. А когда весенний дождь упал На сады, на крыши, на посевы, Капли те бродячие впитал Белый тополиный корень. Потому, наверно, ночью длинной Снится город девушке моей, Потому от веток тополиных Пахнет черноморской тишиной. 1938
ТИГР В ЗООПАРКЕ Ромбическая лепка мускула И бронза — дьявол или идол, И глаза острого и узкого Неповторимая обида. Древней Китая или Греции, Древней искусства и эротики, Такая бешеная грация В неповторимом повороте. Когда, сопя и чертыхаясь, Бог тварей в мир пустил бездонный, Он сам создал себя из хаоса, Минуя божии ладони. Но человек — созданье божие — Пустое отраженье бога Свалил на землю и стреножил, Рукой уверенно потрогал. Какой вольнолюбивой яростью Его бросает в стены ящика, Как никнет он, как жалко старится При виде сторожа кормящего, Как в нем неповторимо спаяны Густая ярость с примиренностью. Он низведенный и охаянный, Но бог по древней одаренности. Мы вышли. Вечер был соломенный, Ты шел уверенным прохожим, Но было что-то в жесте сломанном На тигра пленного похожим. 19 ноября 1939 ПИСЬМО Жоре Лепскому Вот и мы дожили, Вот и мы получаем весточки В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями, Где сквозь запах армейской кожи, Сквозь бестолочь Слышно самое то, То самое, — Как гудок за полями. Вот и ты — товарищ красноармеец музвзвода, Воду пьешь по утрам из заболоченных речек. А поля между нами, А леса между нами и воды. Человек ты мой, Человек ты мой, Дорогой ты мой человече! А поля между нами, А леса между вами. (Россия! Разметалась, раскинулась По лежбищам, по урочищам. Что мне звать тебя? Разве голосом ее осилишь, Если в ней, словно в памяти, словно в юности: Попадешь — не воротишься.) А зима между нами, (Зима ты моя, Словно матовая, Словно ро́сшитая, На большак, большая, хрома ты, На проселочную горбата, А снега по тебе, громада, Сине-синие, запорошенные.) Я и писем писать тебе не научен. А твои читаю, Особенно те, что для женщины. Есть такое в них самое, Что ни выдумать, ни намучить, Словно что-то поверено, Потом потеряно, Потом обещано. (…А вы всё трагической героиней, А снитесь — девочкой-неспокойкой. А трубач — та́ри-та́ри-та́ — трубит: "по койкам!" А ветра сухие на Западной Украине.) Я вот тоже любил одну, сероглазницу, Слишком взрослую, может быть слишком строгую. А уеду и вспомню такой проказницей, Непутевой такой, такой недотрогою. Мы пройдем через это. Как окурки, мы затопчем это, Мы, лобастые мальчики невиданной революции. В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки, В двадцать пять — внесенные в смертные реляции. Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни. Если соли не хватит — хлеб намочи по́том, Если марли не хватит — портянкой замотай тухлой. Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры, Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница. Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии (Ну, по Крыму по-русски), A шляемся по заграницам. И когда мне скомандует пуля "не торопиться" И последний выдох на снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем. А за нами женщины наши, И годы наши босые, И стихи наши, И юность, И январские рассветы. А леса за нами, А поля за нами — Россия! И наверно, земшарная Республика Советов! Вот и не вышло письма. Не вышло письма, Какое там! Но я напишу, Повинен. Ведь я понимаю, Трубач "та́ри-та́ри-те́" трубит: "по койкам!" И ветра сухие на Западной Украине. |
