— Как это вы произнесли, недослышал? Бородька… или… Никак нет, моё фамилие Карытов, Родион. Согласно со всеми документами.

— Документы у вас хорошие. Правда, чужие. Я вас спрашивал, знакома ли вам фамилия Голобородько, а вы отвечаете, что ваша — Карытов… Что же это вы так слабо подготовились?

— Это вырвалось… У меня волнение путается, в справке обозначено, что контузия в результате… Это ничего не означает, что я сказал… — Он размашисто мотнул рукой. — Я ж уже всё понимаю, раз меня в горах взяли и сюда доставили… Что тут говорить.

— Голобородько, Никифор Остапович. Согласны?

— Согласен.

— Как к вам попали документы Карытова Родиона?

— Та… В той деревне Соломахино. Он без памяти в баньке лежал. Меня и натолкнуло. Я сам был раненый, вместе нас вывезли, эвакуировали и в один госпиталь было попали… Ему хорошую справку дали, я её переписал на бланк… Испугался. От войны хотелось подальше, виноват.

— А дальше, скрываясь с чужими документами, устроились на военный завод. Подробности мы знаем. Может, желаете сами что-нибудь добавить? Так или нет?

— Желаю! Очень желаю, добровольно! — заспешил Голобородько. — Я заявляю, что да, всё действительно, но никак не по своей воле! А как попавши в оккупацию фашистов, они насильственно мне угрожали, и я сильно напуганный был и вынужденный был согласиться… А потом случайно пораненный был от бомбы… И всё исключительно под угрозой…

— А когда газетчик явился беседовать о подвиге товарища Карытова, вы испугались: всё-таки в газету попали. И пытались бежать через горы. И маршрут был разработан заранее. И при побеге к границе были задержаны. Всё так?

— В точности! Чистосердечно!

— Вам дадут бумагу, напишете всё по порядку.

— Слушаюсь. Всё будет выполнено. Только бумаги побольше чтоб дали… у меня почерк крупный…

Когда Голобородько увели, позвонил телефон. Начальник сказал:

— А-а? Ну-ну, пусть подождут обязательно, — положил трубку, взял другую и сказал: — Пономаренко.

Молодцеватой походкой явился — именно не вошёл, а явился Пономаренко.

Он встал «смирно» перед столом начальника, даже слегка прищёлкнул каблуками.

— Вы знакомы с делом товарища Карытова?

— Так точно. Вполне знаком.

— К вам приходил товарищ Карытов?

— Множество раз.

— Заявления его через вас проходили?

Пономаренко вдруг виновато моргнул два раза.

— Действительно. Подавал всякие. Но я полностью ни на одну минуту не поддался. Ничего он у меня не добился… Однако медицинские комиссии, с другой стороны… Ну уж когда поступило письмо насчёт него…

— Написанное крупным почерком.

— Крупным, точно…

— Значит, вы не поддались. Ни одному слову не верили, что он вам говорил?

— Ни в какой мере. Там и слушать-то нечего было. Ни единой бумажки, свидетелей якобы нет, а что надо, он всё якобы позабыл.

— Это что? — спросил начальник, не дав договорить. — Но вашему бдительность?

— Так точно.

— Значит, вы полагаете, что бдительность — это никому не верить. Нет, товарищ Пономаренко, главное заключается в том, чтобы разобраться: кому и чему верить, а кому нет. Вот вы не желали верить ни слову одного человека и тем самым помогли кое-кому прозевать того, кому верить было действительно никак нельзя. Потому что у того бумажки были складные. Много на себя взяли, Пономаренко, сами всё решили, а распутывать пришлось другим. Ну, об этом ещё будет разговор. Идите.

В проходной зазвонил телефон. Дежурный высунулся и поманил к себе дедушку Шарафа.

— Получите пропуск, документ, пожалуйста.

— Нас двое.

— Пропуск на двоих.

Держа пропуск прямо перед собой, дедушка Шараф прошёл по двору, поднялся на второй этаж. Оля, как маленькая, держалась за рукав его халата.

Осокин шёл уже им навстречу, когда они только входили в большую пустую комнату.

— Мы же вам всё сами рассказали. Зачем же вы?.. А где он сейчас? — горячо и быстро спросила Оля.

— Зачем вы прибежали сюда? Я думал, он сам вернётся прежде, чем ты из школы придёшь.

— Где он, я спрашиваю? — отчаянно говорила Оля.

— Тут, сейчас он выйдет. Ему нужно было срочно встретиться с одним старым товарищем, а у того времени в обрез, ему на фронт.

— Это Бульба?.. Ну, скажите, что неправда! Бульба? Да?

— Да, да, да. Ну, с такой дочкой не пропадёшь.

— Он же честный всё-таки оказался, да?

— Честный, как и твой отец.

Оля быстро проговорила:

— Вот теперь я больше не могу!.. — отвернулась и заревела так, как давно уже разучилась. Как умела реветь только маленькой.

— Ну вот горе… — растерянно сказал Осокин. — Да ты понимаешь хоть, что я тебе говорю: ты можешь гордиться своим отцом, девочка!

— Вот… от этого… — прерывисто от всхлипывания говорила она, — от этого я и реву!.. Что вы не по-они-маете?

— Ну, тогда валяй, — сказал начальник, опасливо дотронулся до её плеча и вздохнул. — И вам, отец, спасибо, вы нам помогли.

— Ай, помогли! — странно улыбнулся дедушка Шараф. — Как будто вы сами бы не разобрались… За что спасибо?

— За доверие. За то, что пришли. Спасибо.

Он протянул свою единственную руку. Шараф с поклоном её бережно принял и пожал:

— Очень приятно. Я нашим старикам спасибо передам от вас, можно?

— Прошу вас, передайте!.. Вот твой отец!

Родион подходит к ней, но на ходу его заслонил полковник и, не давая подойти, отодвинул, придерживая рукой:

— Постой, постой, Родя, кто ж это такой? Твоя дочка?.. Ты его дочка?

Он хмурился, вспоминая, и про себя бубнил.

— Постой… Постой… Дочка, да, дочка, и зовут тебя, дочка, сейчас я вспомню как… имя у тебя какое-то дурацкое… в смысле то есть… заковыристое.

— Зовите меня Оля!

— Ничего подобного!.. Иола?.. Фа-биола? Бывает такое? Верно, а?.. Фабиола, честное пионерское!

— Откуда вы такое знаете? Меня так только собирались назвать.

— Он же мне тогда много чего рассказывал…

— Тогда? — испытующе впиваясь в него взглядом, вцепляясь пальцами в гимнастёрку, выпытывала Оля. — Он, значит, ещё ТОГДА обо мне?.. Тогда? — и подняла просиявшие глаза на отца, уже почти не замечая, как полковник чмокает её в щёку.

"Когда празднуют день рождения, например, человеку, которому вчера было ровно одиннадцать лет, сегодня вдруг стало ровно двенадцать, собственно говоря, он состарился ровно на один день, — размышляла Оля. — Это всё равно, как граница между Европой и Азией, вот этот камушек лежит в Европе, а вон то деревце стоит уже в Азии!

И с детством моим то же самое: было у меня детство, даже когда мы с мамой приехали и поселились у Ираиды Ивановны, на втором этаже, и потом подружились с Володей… и даже когда мы прятали от военных опасностей бедного Тюфякина — всё это было ещё детство. А когда оно кончилось?.. Кто его знает!"

Уже полгода, как война кончилась. Как будто ты шёл-шёл по длинному тоннелю и вот наконец вышел на солнечный свет, увидел белые праздничные облака в небе над головой и услышал ветер над живым простором шелестящих трав.

Даже развалины в городе на ярком солнечном свету вы глядели не так уж мрачно. Старого вокзала больше не существовало. Телеграфные провода со столба на станции уходили вниз, прямо под землю. А широкие ступеньки, по которым они с мамой, приехав в город, когда-то спустились и вышли на занесённую снегом площадь и остановились, оглядываясь по сторонам, не зная куда идти, — эти старые, стёртые ступеньки были целёхоньки, вели к огороженной фундаментом площадке, поросшей травой, на том месте, где было здание вокзала.

Они с мамой ненадолго остановились в офицерской гостинице. Мама была ещё в военном, только её лейтенантские погоны хранились у Оли в её личном чемоданчике, завёрнутые в косынку.

Отец ещё работал на заводе, но они ждали его скорого приезда. В письмах они обменивались мечтами: как оно получится замечательно — они будут работать, восстанавливая город, работать, учиться, все вместе, всё вместе, всегда рядом. Они старались и не могли уже представить, как они прежде не понимали, как не додумались, ведь этого-то им и не хватало: быть всегда рядом, наравне, вместе, всем троим. И тогда ничего не страшно.