— Думаю, можно предположить, — несколько неуверенно произнес Пейдж, — что во время гибели «Титаника» произошла подмена? Что в море подобрали не того мальчика и он по какой-то причине выдал себя за Джона Фарнли?

Барроуз расхаживал взад-вперед, проводя пальцем по каждому предмету мебели, мимо которого проходил. Но он не выглядел смешным. В нем чувствовалась интеллектуальная сила, которая успокаивала и даже гипнотизировала клиентов. Его уловка состояла в том, что он поворачивал голову к собеседнику и искоса смотрел на него поверх очков, вот как сейчас.

— Вот именно. Точно! Разве ты не видишь, что, если нынешний сэр Джон Фарнли обманщик, он играл в эту игру с 1920 года, с того времени, когда утонул настоящий наследник? Он вжился в свою роль. Когда он оказался после крушения на спасательной шлюпке, на нем были одежда и кольцо Фарнли; а еще у него был дневник Фарнли. Американский дядюшка Реник засыпал его своими воспоминаниями. А теперь он вернулся и поселился в родных местах. Через двадцать пять лет! Почерк меняется; лица и приметы тоже меняются; даже воспоминания становятся смутными. Улавливаешь сложность? Если он чего-то и не припоминает, если в его памяти обнаруживаются провалы, это же вполне естественно, правда?

Пейдж покачал головой:

— Все равно, приятель, этот истец должен иметь неопровержимые доказательства, чтобы ему поверили. Ты же знаешь наши суды. Так что у него за доказательства?

— Этот истец, — ответил Барроуз, сложив руки, — предъявляет неопровержимые доказательства того, что он настоящий сэр Джон Фарнли!

— Ты видел эти доказательства?

— Мы должны увидеть их — или не увидеть — сегодня вечером. Истец просит о встрече с нынешним владельцем усадьбы. Нет, Брайан, я вовсе не так простодушен, хотя это дело чуть не свело меня с ума. Проблема не только в том, что история истца убедительна и у него есть все второстепенные доказательства. И не только в том, что — мне очень жаль рассказывать тебе об этом — он пришел ко мне в офис с невообразимым типом, которого назвал своим адвокатом; он поведал мне то, что мог знать только Джон Фарнли. Только Джон Фарнли, уверяю тебя! Но он предложил подвергнуть его и нынешнего владельца титула какому-то испытанию, которое должно все прояснить.

— Что за испытание?

— Увидишь. Потерпи. Ты увидишь! — Натаниэль Барроуз взял свой портфель. — Во всей этой чехарде успокаивает только одно. А именно: до сих пор дело не стало достоянием гласности. Истец, по крайней мере, джентльмен — они оба джентльмены, — и скандал ему не нужен. Но если я открою правду, скандал непременно разразится. Я рад, что мой отец до этого не дожил. Итак, в семь часов ты будешь в «Фарнли-Клоуз»! Не трудись одеваться, словно на званый обед. Там никого больше не будет. Это только предлог, и, вероятно, никакого обеда не будет.

— И как все это воспринял сэр Джон?

— Какой сэр Джон?

— Ради ясности и удобства, — отрезал Пейдж, — я называю так человека, которого мы всегда знали как сэра Джона Фарнли. Но вот что интересно. Ты сам-то веришь, что истец — подлинный сэр Джон Фарнли?

— Нет. Разумеется, нет! — с достоинством произнес Барроуз. — Хотя Фарнли в ответ что-то бессвязно лопочет. Но, по-моему, это хороший знак.

— Молли знает?

— Да, сегодня он ей сказал. Так вот, я рассказал тебе то, что не должен был открывать ни один адвокат; но если я не могу доверять тебе — я не могу доверять никому. Боже, с тех пор, как умер мой отец, удача не всегда на моей стороне. Ну а теперь поворочай мозгами. Испытай на себе мои интеллектуальные трудности. Приходи в «Фарнли-Клоуз» к семи часам. Ты нам нужен в роли свидетеля. Понаблюдай за обоими кандидатами. Проведи собственное расследование. А потом, прежде чем вернешься к своей работе, — сказал Барроуз, с шумом бросив портфель на стол, — будь любезен, расскажи мне, кто есть кто!

Над нижними склонами леса под названием Ханджинг-Чарт сгущались тени, но на равнинах слева от него по-прежнему было ясно и тепло. В стороне от дороги, за стеной деревьев, стоял красный кирпичный дом, словно сошедший с картин старых мастеров. Он был столь же ухожен, как и подстриженные лужайки перед ним. Окна были высокими и узкими, к двери вела посыпанная гравием дорожка. В тусклых сумерках позднего вечера неясно выделялись тонкие, близко расположенные трубы.

Фасад дома был свободен от традиционного плюща, но позади дома ровной шеренгой росли буки. От центра задней стены дома шло новое крыло, которое делило голландский сад на две половины. В плане дом был похож на перевернутую букву "Т". По одну сторону от нового крыла дома располагались выходящие в сад окна библиотеки; по другую — окна комнаты, в которой Джон и Молли Фарнли ждали гостей.

В комнате тикали часы. Наверное, в восемнадцатом веке это была музыкальная — комната или дамский будуар, и она, казалось, определяла положение хозяев в этом мире. Фортепьяно, стоящее здесь, было выполнено из редкого дерева, которое напоминало полированный черепаховый панцирь. Обстановку комнаты дополняло старинное изысканное серебро, а из северного окна открывался вид на Ханджинг-Чарт; Молли Фарнли сделала эту комнату гостиной.

Молли сидела у окна, в тени огромного бука, похожего на осьминога. Она была, что называется, любительницей свежего воздуха: крепкой, хорошо сложенной, с широким, но очень привлекательным лицом. Коротко стриженные темно-каштановые волосы, светло-карие глаза, загорелое серьезное лицо и прямой, цепкий взгляд. Рот у нее, возможно, был великоват, но при смехе обнажались прекрасные зубы. Если она не обладала классической красотой, то здоровье и сила придавали ей особую привлекательность, что гораздо важнее.

Но сейчас она не смеялась. Она не сводила глаз с мужа, который расхаживал по комнате короткими, резкими шагами.

— Ты чем-то встревожен? — спросила она.

Сэр Джон Фарнли остановился как вкопанный, повертел смуглыми запястьями и вновь принялся вышагивать.

— Встревожен? Нет. О нет! Дело не в этом. Только — ах, будь все проклято!

Он, казалось, был для нее идеальным партнером. Было бы неверно сказать, что он олицетворял собой тип сельского помещика, потому что их привыкли ассоциировать с краснорожими гуляками прошлого века. Тут был другой тип. Фарнли был среднего роста, очень поджарый, почти худой, он почему-то вызывал в памяти очертания плуга — блестящий металл, компактность и твердое лезвие, режущее борозду.

Ему было лет сорок; смугловат, с густыми, коротко подстриженными усами, темными, начинающими седеть волосами и острыми темными глазами с морщинками в уголках. Можно было бы сказать, что в данный момент этот человек, обладающий недюжинной скрытой энергией, находится на пике своей умственной и физической формы. Он расхаживал взад-вперед по маленькой комнате и казался скорее смущенным, нежели разгневанным.

Молли поднялась и воскликнула:

— Ах, дорогой, почему ты мне об этом не сказал раньше?

— Не стоит беспокоиться, — ответил он. — Это мое дело. Я справлюсь.

— Как давно ты знаешь об этом?

— Примерно с месяц.

— И из-за этого ты волновался все это время? — спросила она с некоторой тревогой в глазах.

— Отчасти, — проворчал он и быстро взглянул на нее.

— Отчасти? Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что говорю, дорогая, — отчасти.

— Джон, это же не из-за Маделин Дейн, правда?

Он остановился:

— Боже правый, нет! Разумеется, нет. Не понимаю, почему ты задаешь подобные вопросы? Ты не любишь Маделин, да?

— Мне не нравятся ее глаза. Они смотрят как-то подозрительно, — ответила Молли, тут же ощутив прилив гордости или другого чувства, которое она не могла назвать. — Прости, я не должна была этого говорить, ведь тут такое происходит. Все это очень неприятно, но ведь ничего не поделаешь, правда? У этого человека, конечно же, нет доказательств?

— У него нет прав! А вот есть ли у него доказательства, я не знаю! — Он говорил резко, пристально глядя на нее.