Шел дождь. Анна Хидден встречала Жоржа Роленже на пристани.

Он сошел по мосткам, с мокрой головой, ссутулившись под большим черным кожаным рюкзаком.

В трех метрах от сходней, в черном «фиате» доктора Радницки находилась – и Жорж тотчас заприметил ее – маленькая девочка; она стояла на заднем сиденье, глядя в туманную даль. У нее было убитое, печальное личико. Она смотрела на дождь, барабанивший по стеклу машины, по плитам набережной.

Когда она их увидела, ее лицо мгновенно преобразилось, радостно засияло. Она принялась изо всех сил барабанить кулачками по стеклу. Анна улыбнулась ей, открыла дверцу, познакомила ее с Жоржем, который ужасно смутился.

Так начались страдания Жоржа Роленже.

Он не любил детей, ибо понятия не имел, как с ними обращаться.

Но вдобавок он проникся ревностью, бурной, злой, неодолимой ревностью, обуявшей его в тот самый миг, когда Анна и девочка обнялись на его глазах, под дождем, еще не захлопнув дверцу машины.

Потом его охватила неприязнь, если не сказать ужас, по отношению к острову, а может быть, и к самому морю.

А мелкий дождик все моросил и моросил.

Улочка, по которой они шагали, была усеяна крупными камнями, скользкими от дождя. Их мшистое одеяние насквозь пропитала вода.

Тропинка, ведущая наверх, к вилле, превратилась в сплошное болото. Жорж едва не упал. Взбираться по этой крутой и скользкой дороге было почти невозможно. Однако здесь росли миндальные деревья. И розы.

Жорж робел не только перед маленькой Магдаленой, его пугал также итальянский язык.

– Ты видишь, как я здесь счастлива! – повторяла Анна.

А он косился на Магдалену, прижавшуюся к ее животу.

И видел только дождь, повсюду один только дождь.

Ему категорически не понравились рестораны острова.

Ливни возобновлялись каждые четверть часа.

– Ну вот, опять льет, – сказал булочник Анне.

– Ну вот, опять льет, – повторила Магдалена, передразнивая его интонацию (у нее начался новый языковой период подражания).

Ливень хлестал так жестоко, что Анна не решалась выйти из булочной.

Жорж поджидал их снаружи, в плаще, в черной нейлоновой шляпе, с нераскрытым зонтом в руке; он стоял на другой стороне улицы, перед семинарией Искьи; вид у него был осоловелый.

Ему очень не нравилось уединенное расположение дома с голубой крышей, а особенно грязная и не всегда доступная тропа, ведущая наверх. Он объявил Анне, что этот бретонский дождь над этим бретонским морем наводит тоску на человека, который когда-то не без причины сбежал из Бретани. И, к величайшей обиде Анны, перебрался от нее в отель. Теперь он проводил большую часть времени вдали от нее, в порту и многочисленных приморских кафе. В перерыве между двумя дождями он вытаскивал свое белое пластмассовое кресло на набережную, чтобы воспользоваться редким солнечным теплом и получше разглядеть моряков, отплывавших в челноках или моторках от парусников, которые уходили на дальний рейд. Смотрел, как высаживаются на берег туристы, как швартуются шхуны. И подремывал, или скучал, или напивался, или грезил.

В Неаполе, в квартире Лео, Анна варила кофе-эспрессо.

Лена стояла рядом с ней, уцепившись обеими ручонками за край раковины и стараясь держаться прямо.

Лео подстригал ей волосы.

Анна смотрела, как детские кудряшки падают на плиточный пол кухни.

– Еще короче, – требовала Лена.

– Ну куда же короче! – недоумевал ее отец.

– Да. Еще короче. До плеч. Как у Анны.

Лео вздохнул и принялся подкорачивать волосы дочки.

Мать решила назвать ее Магдаленой в память о Бахе.[8] (Сам Леонард Радницки утверждал, что он прямой потомок Иоганна Радницки, состоявшего переписчиком нот при Гайдне. Иоганну не было еще и сорока лет, когда он скончался в Вене. Его нашли умершим от холода, январским утром 1790 года, в комнате, где он занимался переписыванием одной из партитур Гайдна.)

– А мой отец, – сказала Анна Хидден, – до заключения пакта с Германией жил в Румынии и работал в оркестре. Он учил меня музыке, пока не уехал от нас. С четырех до шести лет я просиживала с ним за фортепиано два-три часа в день. Помню, как мой младший братик кричал и плакал за дверью, зовя меня выйти и поиграть с ним. Он ненавидел музыку.

– А дальше?

– Лео, хотите кофе?

– Нет.

– А дальше… не помню, что было дальше. Когда он уехал, я, кажется, горевала чуть ли не целый год.

– Горевать целый год!

– Ну, по правде говоря, даже больше, чем год. Полтора или два. Вдобавок, как раз тогда умер Никола.

– А потом?

– А потом моя мать заметила, что я начала сочинять музыку; я все время сочиняла и могла целыми часами сидеть и записывать всякие мелодии, хоралы, и она стала поощрять меня в этом. Большой друг моего отца, известный концертирующий пианист, иногда приезжал в консерваторию Ренна. А иногда я ездила к нему в Париж.

– Кто это? – спросил Лео.

– Я вам не скажу.

– Кто это? – повторил Лео.

– Он по-прежнему живет в Милане и стал еще более знаменит, чем прежде. Но этот опыт кончился ужасно, по чисто человеческим мотивам…

– По каким?

– Не спрашивайте, Лео, я все равно не отвечу. Но я готова признать, что он был необыкновенным учителем. Как воспитатель – полный нуль. Как человек – тоже. Но педагог потрясающий. И блестящий пианист. В общем, потом я хлебнула горя с мужчинами.

– Это я знаю.

– Что вы хотите этим сказать?

– Об этом легко догадаться.

Доверить другому человеку свой сон – вот в чем состоит, может быть, единственная подлинная нескромность.

Разрешить кому-то смотреть, как ты спишь, испытываешь голод и грезишь во сне, потягиваешься и забываешься, – странный дар.

Непостижимый дар.

Сквозь опущенные веки она видела его глаза, они вздрагивали, они двигались под этой бледной, тонкой пленкой. Она видела всё. Видела, что он грезит. О чем он грезил? Странное дело: Анне грезилось, что ей нет места в его грезах.

Иногда он испускал вздохи во сне – совсем как его маленькая дочка.

Глубокие вздохи и у того и у другой, вздохи отречения.

Настал день. Никогда в жизни Анна не спала так долго, как рядом с этим человеком. Лео уже пошел мыться. Малышка стащила с нее простыню и стала разглядывать ее живот. Потом объявила: а у тебя нет настоящей пиписьки.

– Ну, кое-что есть, – ответила Анна, натягивая на себя простыню и пряча обнаженное тело.

Но маленькая Лена задрала ночную рубашку, оголила ноги и, указав на собственный животик, сказала: и у нее нет.

– И у тебя кое-что есть, – повторила Анна, обняла ее, и они обе задремали.

В течение всей весны Анна Хидден работала над сорока двумя эклогами (из семи сборников, по шесть пьес каждый, которые Ян Кршител Томашек[9] выпустил в 1807–1823 годах).

– Ты вполне способна сократить их до семи, – сказал Жорж.

– Может быть, даже до трех. Знаешь, я сейчас делаю громадные успехи.

Дождь наконец прекратился.

Жорж вышел и поплелся по улице, с трудом передвигая ноги.

Еще не рассвело, хотя ночная тьма постепенно истаивала. В небе угасли почти все звезды. Было уже тепло.

Он поискал глазами микротакси. Но не нашел. Пришлось тащиться до виллы пешком.

Добравшись до виллы «Амалия», он постучал в окно.

И разбудил ее, бормоча свое имя за окном, постукивая в оконное стекло.

Она натянула шорты и пошла открывать.

Открыв, она закричала. Он был весь в крови.

– Что случилось?

– Не спрашивай, Анна-Элиана. Просто я слишком стар. Все они, эти молодые красавцы, считают меня слишком старым. И потешаются надо мной.