Наступила долгая пауза. Гастингс здоровой рукой вытащил из кармана портсигар, явно всеми силами стараясь сохранять спокойствие.

– Это были первые слова, которые я услышал, – продолжал он все так же тихо, но чуть торопливее. – Я лег на крышу и заглянул в окошко. Штора была не полностью задернута, и я увидел спинку повернутого в сторону двери большого кресла и макушку сидящего в нем человека. Боскомб расхаживал перед этим человеком, дымя сигарой, с раскрытой книгой в руках. Абажур лампы находился в таком положении, что на его лицо падал яркий свет. Он все ходил и ходил, не сводя глаз с того, другого и не переставая говорил. На губах у него была самодовольная усмешка... Странное дело... Стекла его пенсне отражали свет, так что глаз я не видел, но... когда я был еще мальчишкой, одна из моих теток состояла в обществе по борьбе с вивисекцией: она повсюду расклеивала плакаты, на которых был нарисован врач-злодей... он тоже так улыбался... Короче говоря, выражение лица Боскомба напоминало мне тот плакат. Я продолжал слушать этого подонка. Боскомб собирался совершить убийство – не потому что ненавидел кого-то, а чтобы "наблюдать реакцию жертвы" в тот момент, когда он загонит ее в угол и предложит готовиться к смерти... Он хотел, чтобы и Стенли принял участие в этой гнусной забаве. Думаете, Стенли не понравилось такое предложение? Еще как понравилось! Ему тоже очень хотелось, если не самому совершить идеальное убийство, то хотя бы присутствовать при нем и оставить в дураках эту жалкую полицию, из которой его посмели выставить пинком под зад. "Подробности можешь предоставить мне", – сказал Боскомб. Его интересовала только реакция Стенли: как тот будет вести себя, снова увидев перед собой охваченное страхом смерти человеческое существо.

Мне была видна только одна сторона кресла, да еще часть лица Стенли, когда он поворачивал голову. Но руку его, лежавшую на ручке кресла, я видел отлично. Когда Боскомб заговорил о полиции, пальцы Стенли стали судорожно подергиваться, потом сжались до синевы в кулак и, наконец, снова расслабились. Боскомб же в своем длинном балахоне продолжал расхаживать перед этой чудной желто-черной ширмой, размалеванной языками пламени, чертями и еще бог знает чем. Временами слышно было, как он скрипит зубами.

Мелсона охватило странное, леденящее кровь ощущение, – как всегда, когда он вспоминал эту ширму, покрытую теми же рисунками, что и средневековые санбенито – плащи, в которых вели на костер приговоренных к сожжению еретиков. В комнате с белыми стенами стояла гробовая тишина. Наконец, Люси Хендрет тихонько проговорила:

– Насколько я знаю, испанская инквизиция – хобби нашего уважаемого мистера Боскомба.

– Вот именно, – сказал Фелл. – Любопытно, придерживаетесь ли и вы широко распространенного мнения, будто инквизиция была лишь проявлением бессмысленной жестокости – если так, вы знаете о ней не больше, чем Боскомб. Впрочем, оставим это. Продолжайте, молодой человек.

– Я отполз от окошка. Должен признаться, что нервничал страшно. Мне становилось жутко, когда я вспоминал о шорохах на крыше и о том случае, когда там что-то двигалось. Собственно говоря, я не верил в серьезность их намерений и не стал рассказывать об услышанном Элеоноре, хотя, увидев меня, она сразу заметила, что со мной не все ладно. Я только спросил у нее, кто такой Стенли... Одно я хорошо запомнил: Боскомб сказал: "Для нас лучше всего подойдет ночь на какой-нибудь из четвергов". Это удивило меня; я все думал, думал и, должен сознаться... чуточку надеялся...

– Надеялись? – перебил Фелл.

– Погодите, сэр, – остановил его Гастингс, – погодите немножко. С того дня мне было не до занятий, я старался проводить как можно больше времени на крыше, но больше ничего не удалось услышать – даже когда у Боскомба бывал Стенли. Не могу сказать, что я перестал думать об этой истории, но мысли о "ночи на четверг" уже не терзали меня неотступно. Вплоть до сегодняшнего вечера. Самая навязчивая мысль, состояла вот в чем: "Как они собираются это проделать? Как надеются совершить идеальное убийство и не попасть в конечном счете на виселицу?" Но и эта мучительная мысль начала понемногу блекнуть. До сегодняшней ночи. Ровно в четверть двенадцатого я взобрался на клен. Время знаю точно, потому что часы на башне как раз пробили четверть. Книги я с собой не взял; при мне не было ничего, кроме зачем-то сунутой в карман газеты. Дерево, – не знаю, обратили ли вы внимание, – стоит перед самым окном Боскомба. Меня это, впрочем, никогда не беспокоило, потому что окно всегда закрыто и затянуто тяжелой темной шторой. Сегодня, однако, мое внимание привлекла одна странная вещь. При свете луны я увидел, что оно не совсем прикрыто, а одно из стекол разбито. Странно работает мозг у человека. Мне пришло в голову лишь одно: надо быть поосторожнее, а не то Боскомб может меня услышать. Только уже спрыгнув на крышу, я подумал, что следовало бы все-таки проверить, что там у него творится.

Немного отдышавшись, я пополз по крыше. Приходилось быть осторожным, потому что ярко светила луна, а я не хотел, чтобы меня увидели соседи. И тут я услышал доносившийся из комнаты взволнованный шепот. У меня все похолодело внутри. Говорил Боскомб: "Либо мы закончим все в ближайшие четверть часа, либо никогда. Теперь уже поздно отступать". Я весь дрожал, прижавшись поплотнее к покатой крыше. Пола моей куртки подвернулась, и из кармана выпала та самая газета. Я посмотрел на нее, потом поднес к самому носу и разобрал дату вверху: "4 сентября, четверг"... – Гастингс глубоко вздохнул, глянул на свою погасшую сигарету и в полной тишине продолжал:

– Боскомб заговорил снова, тогда я понял, что они задумали...

Великого адвоката из этого молодого человека не получится, подумал Мелсон, но рассказчик он, безусловно, неплохой. Ему удалось приковать к себе внимание слушателей: не было слышно скрипа стульев, и даже карандаш Хедли неподвижно замер в воздухе. На лице Гастингса появилась кривая улыбка, выглядел он сейчас намного старше своих лет.

– Снова заглянув в окошко, я забыл о времени и о том, где я, – обо всем на свете, кроме маленького освещенного четырехугольника окна. Мне были видны только правая сторона кресла, повернутого, как, и прежде, к двери, сама дверь, а справа – часть ширмы.

Стенли стоял подле ширмы, держась за нее рукой, Боскомб вставлял в это время патроны в магазин пистолета. Кажется, его немного поташнивало, но он улыбался и руки не дрожали. Потом Боскомб потянулся к пистолету со странно длинным стволом, – чуть позже я понял, почему он был таким, – и щелк! – поставил магазин на место. Стенли простонал: "Господи! Я не выдержу! Мне это до конца жизни будет сниться". В ответ Боскомб начал очень терпеливо повторять ему их план, убеждая, что он не может не удаться – тогда и я, наконец, все понял. По этому плану, придуманному еще месяц назад, они должны были подобрать такой "объект эксперимента", смерть которого "не причинила бы ущерба человечеству". Если вдуматься, – проговорил Гастингс, швыряя окурок в камин, – это еще порядочно с их стороны. Жертвой, продолжал Боскомб, должен был стать опустившийся бродяга, человек, способный, по всеобщему мнению, пойти на кражу со взломом. Выбор пал на какого-то выпивоху из соседнего трактира. Потребовав от хозяина, чтобы он выпроводил пьяницу из отдельного зала, Боскомб позаботился и о том, чтобы нашлись свидетели, готовые подтвердить, что бродяга мог затаить злобу на него.

Раздалось чье-то удивленное восклицание, но Гастингс, не обращая внимания, продолжал:

– В трактире Боскомб несколько раз вскользь упомянул, что у него в комнате лежит почти без присмотра немало денег и ценных вещей... Тут мне вспомнилось то, о чем я слышал от Элеоноры: Боскомб купил у ее отца старинные карманные часы и держал их в медной шкатулке, прямо на столе. Одним словом, все было готово. В тот самый вечер Боскомб, выбрав момент, когда их никто не мог видеть, встретился с жертвой, притворился, будто ему стало жаль беднягу, и предложил, если тот зайдет к нему поздно вечером, подарить свой поношенный костюм. В общих чертах у Боскомба все уже было приготовлено ко "взлому"...