Было заметно, что адмирал ответ готовил, но замешкался, как видно, с парой слов, и его опередил Коростелев Дементий:

– Отец наш, скажи от сердца, правда то, что сей дерзкий говорит? Хотел в невольников нас превратить?

Беньёвский с горькой укоризной головой покачал:

– Да, дети, не думал я, что дождусь от вас сего вопроса. Думать мог скорей, что каменьями закроете вы рот хулителю. Все, дети, обидели вы меня. Сегодня же пришлют вам то золото, что получил я за корабль. Ваше право делать с ним все что угодно. Нанимайте судно – тем более что, слышал, штурман наш почил – и отправляйтесь куда хотите, но без меня теперь. Клятву свою вы преступили и сомнением доверие ко мне уж подточили. Все, ухожу, прощайте, – и он пошел к дверям.

Но взвизгнула Прасковья Андриянова:

– Батюшка, свет наш, не уходи! Куда ж мы без тебя-то?

– Нет, дети, нет, – глухо из сеней отозвался адмирал.

– Господи, уходит! Взаправду уходит батя! – прокричал муж Прасковьи, Алешка, но Степанов рассмеялся:

– Ждите, уйдет! Да он комедь ломает, шут гороховый!

Подлетели к Степанову трое мужиков, у носа махали кулаками, рожи страшно корчили:

– Молчи ты, кочерыга! Зачем пришел? Пшел, пшел отсель!

Человек десять в сени за адмиралом кинулись, с воплями и зовом жалким. Иван им вслед кричал:

– Ай да мужики! Ай да срамники! Ну, будете вы помнить свой позор, вовек не очиститесь! Плюньте на Бейноску, поплывем в Россию!

Но Ивана никто не слушал, – правда, были и те, кто за адмиралом не бросился, а на месте остался, в нерешительности, смущении и в смятении даже. Слышно было, как молили мужики и бабы адмирала, простить обиду просили, а тот все не соглашался, незло уже куражился, капрызил: «Да нет, дети, не пойду, и не зовите. Недоброхотов там моих немало, не хочу, пусть уж Отец Небесный вам помогает». – «Да пойдем, отец! Зложелателей твоих повыгоним али законопатим им едалы, чтоб не поносили тебя зазря. Ну, идем же!»

Беньёвский, нахмуренный, будто недовольный тем, что дал себя уговорить, появился в покое ведомый под руки с обеих сторон. Андриянова Прасковья на тряпочку плевала и вытирала ему замаранную щеку – адмирал не возражал. Остановились, руки адмирала отпустили, а Беньёвский, приосанившись и кашлянув, сказал:

– Ладно, ребята, прощаю я вам и в сей раз сумнения ваши, но чтоб вдругорядь уж не повторять. Знаете же сами, сколь рачительный я есть ваш попечитель.

– Знаем, знаем! – крикнуло сразу несколько голосов. – Дале говори!

– Ну что ж, скажу, не постесняюсь. Значит, плывем мы с вами, братцы, таперя в океан Индейский на франчужский остров Иль-де-Франс, что от славного Мадагаскара недалече. На острове том помянутом есть власти с полномочиями сильными, у коих хочу я ордер получить на заселение Мадагаскара, где мы устроим с вами российскую колонию, но не от имени императрицы, а под флагом цесаревича. Аль думали, что я похерил, оставил втуне все, ради чего мы начинали бунт наш? Нет, детки, помню! Еще как помню, поелику люблю вас христианской преданнейшей любовью и готов отдать за дело ваше кровь свою до золотника последнего!

Радость всеобщая, шумная, громкая, вопящая сотрясала теперь уж всех. Кинулись к Беньёвскому, плакали, тискали, целовали руки, кто-то в ногах валялся. Благодарили, прощения просили, грозились наказать обидчиков. В стороне стояли только трое: Иван, Игнат и Ипполит Степанов. Устюжинов нахмурен был, артельщик в задумчивом смущенье теребил серьгу, а бывший капитан с издевкой улыбался. Наконец все поутихли, поуспокоились, стали расходиться кто куда. Беньёвский осторожно подошел к Ивану, тронул за плечо:

– Ты, Ваня, вижу, снова кафтан казацкий носишь?

– Да, ношу, – не сумел смолчать Иван.

– А тот тебе приглядней был. Впрочем, ты, вижу, и в мыслях перемену учинил. Напрасно. Хотя сие лишь одни фантазии твои. Ты, конечно, с нами поплывешь...

– Ты уверен?

– Ну а то куда тебе? Не в Россию же... к таким вот... сам видел. Поплывем, Иван. И Мавра с нами будет...

Иван вдруг вспомнил свое виденье, вспомнил плиту, то, как боролся Беньёвский с матерью его за половину тела верхнюю, и холодно сказал:

– Да, поплыву, но не с тобой, а с ними, поелику понял, что люди сии – дети малые, поводырь им нужен. И станешь им не ты, а я. Ко мне же боле не подходи. Физиогномию мерзкую твою я видеть не желаю.

– Что ж, Иван, – ухмыльнулся адмирал, – пестуй своих соотчичей. Скоро, уверен, тебе занятие сие наскучит.

– А наскучит, – ощетинился Иван, – тебя покличу! Ты ведь забавник из первых будешь!

Беньёвский снова ухмыльнулся и отошел. А Иван смотрел на радостных, галдящих мужиков, вновь обретших батю своего, вновь беззаботных, надеждой вдохновленных, и улыбался, не ведая, что улыбка его похожа на ту, что кривила то и дело рот Беньёвского.

Игнат к Ивану подошел, сказал, поглаживая рябую щеку:

– Мужики зело довольны нами – адмирала, батю им вернули, а мы-то судить его хотели.

– Народ сей до судей не дорос еще! – уверенно сказал Иван. – Он боле жертвой пострадавшей быть привык.

В Макао сыскать суда, что шли на Иль-де-Франс, Беньёвскому не удалось. Весь декабрь на то ушел. Мужиков, однако, перевел он на другую, лучшую квартиру, назначил щедрый трактамент, чтоб не было нужды ни в чем. Мейдера заставил к ним ежедневно приходить с лекарским осмотром. Но все же отнесли на кладбище одного артельщика, болезнь прилипчивую с собой со старого жилья перетащившего. Теперь имелось их в остатке вместе с адмиралом да офицерами сорок семь душ, а с Камчатки уплывали в числе семи десятков.

Весь декабрь, дождливый, душный, искал Беньёвский подходящий для путешествия корабль. В Макао так сыскать и не сумел, но оказалось, что в Кантоне, открытом китайском городе, что неподалеку находился, стоят под погрузкой два французских судна с купеческой оказией, «Делаверди» и «Дофине». Прознал Беньёвский, что следуют они до Лориана, что во Франции, в Бретани, но зайдут и на Иль-де-Франс. Заранее с капитанами судов тех не сговариваясь, дал мужикам команду собираться. Прошли мужики по Макао в последний раз, подкупили кой-какой мануфактуры мелкой у китайцев, посмотрели на потешные огни, перед тем на кладбище зайдя да попрощавшись с оставленными в чужой земле товарищами. Утром и мужики, и офицеры, включая Батурина больного, Винблана, взятого в горячке белой, Хрущова, озабоченного французской своей болезнью, Мейдера, накупившего фарфора три корзины, но исключая Степанова, который с адмиралом дел боле иметь не захотел и в Макао остался, усевшись на большие джонки китайские, поплыли к городу Кантону.

По прибытии в большой тот город, где судов купеческих еще поболе было, чем в Макао, Беньёвский на переговоры с капитанами французскими пошел, вернулся к мужикам сияющий, собой и французами довольный. Сообщил, что рыцарственного поведенья капитан «Делаверди» Гийом де Круассар, командир эскадры всей и поверенный одного влиятельного купеческого дома, за две тысячи пиастров готов доставить команду затонувшего у берегов Китая немецкого судна на остров Иль-де-Франс, обещая питать матросов из запасов общих. У Беньёвского спросили тут же, о команде какого судна он речь ведет, и бывший адмирал признался, что был вынужден сказать де Круассару не совсем чтобы правду и назвал себя подданным императора германского, а мужиков – венгерцами, боясь вызвать к ним у капитана отношение недоброе. Но мужики, узнав об этом, крепко возмутились и сказали, что венгерцами им представляться уж надоело, тайком креститься тож, и все беды на них свалились и погубили треть людей, конечно, из-за кощунства, ими учиненного от превращения в католиков. И как ни умолял их предводитель, как ни грозил, стояли крепко на своем. Беньёвский рассердился страшно и заявил, что в случае таком за исход счастливый плаванья он не ручается, но кто-то заметил ему на это, что счастье-де и без того где-то стороной проходит, а у них не загащивается. На том разговор и кончили. А генваря 12 дня 1772 года трехмачтовые тридцатипушечные фрегаты «Делаверди» и «Дофине» подняли якоря и вышли из гавани Кантона, курс держа на юг, по направлению к острову Калимантану.