– Куда ж повели его, ребята? – удивленно воскликнул кто-то. – И зачем он товарищей своих в лодке оставил?

– Известно куда, – смекнул Тимошка-артельщик, – угащивать, должно! Ежели б на пытку, то Петр Лексеич таких вавилонов ногами бы не вытанцовывал!

Хрущова не было видно около получаса. Беньёвский бегал по палубе сам не свой, едва удержался, видели, чтоб не вырвать из рук Батурина дымящийся пальник да не опорожнить ствол медной трехфунтовой пушки, нацеленной на берег. В это время десять отправленных с дипломатами стрелков-гребцов сидели в шлюпке, а Винблан прохаживался рядом. Но вот все увидели возвращающегося Хрущова, направлявшегося к берегу в сопровождении разноцветной толпы туземцев. Самые зоркоглазые разглядели, что шел он походкой не слишком твердой, обняв двух низеньких японцев, едва лишь достигавших его плеч.

– Ай да молодец, Петр Алексеич! – загоготали мужики. – Что ему законы японские – шумницы*[пьяницы] по своим законам живут!

– Да, славно наугощали узкоглазики посланца нашего!

Беньёвский, довольный удачным исходом миссии, тоже улыбнулся. Он видел, как Хрущов, сопровождаемый толпой японцев, добрался до ялбота, как два туземца перенесли его через сажень воды, в то время как гребцы взялись за весла. Человек двадцать японцев, столкнув в воду длинные узкие лодки свои, взялись сопровождать ялбот до галиота.

– Детушки, глядите! – воскликнул Беньёвский, показывая трубою на кортеж. – Как не ликовать, видя столь изрядную встречу посланца нашего! Говорю вам, так и везде встречать вас станут! Вельми гостеприимны и сердечны все жители заморские! Здеся вам не российские порядки тиранские!

И мужики ликовали:

– Ну а говорили, что душегубцы япошки, изверги!

– А я вам, дурням, говорил, – горячился Гундосый Федька, – врет все Устюжинов Ивашка – научен господами врать нам всяко!

– А не давать впредь Ивашке веры! Не давать! Гляди, как принимают наших, – яко государевых посланников!

– Да наш Петр Алексеич государевых не хуже будет! И статью удался, и гласом!

Между тем ялбот и лодки японские подплыли к галиоту, гребцы сушили весла, добро усмехались, кивая в сторону Хрущова, которого за время плаванья и вовсе развезло. Он мычал, намеревался в воду через борт перевалиться. Слышно было, как говорил посланник заплетающимся языком:

– Вы, хамы, держать меня не смейте! Япония мне мила! Сердца парадиз, вертоград души моей! Жить здесь желаю, японцем быть желаю! Бонз тутошних в маковки стану лобызать! Крест сыму! Японку в дом возьму, япошек плодить буду!

Мужики по трапу поднялись на борт, а ялбот с полубесчувственным Хрущовым на талях подтянули. На палубе, пока не увели его в каюту, бормотал он прежнее – о том, что желает стать японским подданным и жить в Японии.

– Чем же его попотчевали? – с едва заметной неприязнью спросил у Чурина Беньёвский. – Раньше он вроде и поболе выпивал, да околесицы такой не нес.

– Сейчас узнаем, полагаю, – ответил штурман. – Видите японцев в лодках?

– Ну, вижу.

– Торговать к нам прибыли. Надо бы пустить их на палубу, посмотрим, чем японская земля богата.

Беньёвский недоверчиво смотрел на лодки, сновавшие под бортом корабля.

– А не опасно?

– Чего там! Корабль британский – для них земля чужая. Здесь мы хозяева, британцы, – усмехнулся Чурин. – Пущай они боятся.

– Ладно, допустить японцев! Да о товарах наших позаботься, побольше вынеси да побогаче. Встретим с респектом надлежащим. Пусть знают нас... британцев, – и усмехнулся тоже.

Пока поднимали на борт привезенные японцами корзины с зерном и рисом, бочонки глиняные с водой и фрукты, «британцы» таскали из трюма российскую мануфактуру купца Казаринова – материи цветные, скобяной товар, недорогие украшенья женские.

– Подарков делать никаких не сметь! – строго приказал Беньёвский. – Довольно с нас того, что господин посланник по легкомыслию полсорока соболей уж роздал. Не тот расклад, ребятушки, чтобы добром кидаться. Земелька наша далеко, взять негде будет. Все наше токмо в обмен идет.

Японцы, худощавые, с покорностью в глазах, неопределенного возраста мужчины, поднимались на галиот и становились у борта, почтительно вначале поклонившись. Были они босыми, в коротких халатах-азямах, с головами, выбритыми до половины, с косицами, завязанными туго-туго и торчавшими на затылке вверх. Кое-кто прикрылся от жаркого солнца зонтиком, другие обмахивались расписными веерами.

– Да, невзрачный народец, – переговаривались меж собою мужики, разглядывая робких гостей.

– Хлипковатый народ. Как таких земля-то носит?

– Не люди, а бабы какие-то, и одеты по-бабьи. Чего врали, будто звери они лютые насчет иноземцев?

– Таким не токмо с нами, но и с женками своими не совладать. Соплей перешибешь, ей-Богу!

Беньёвский с достоинством вышел вперед, попробовал было обратиться к гостям на всех известных ему языках, кроме древнегреческого и еврейского, но те лишь улыбались, щеря свои кривые темно-желтые зубы. К адмиралу тихо откуда-то сбоку Чурин подошел, шепнул:

– А чего балакать с ними, ваша милость? Ты их к товарам допусти, а там я им все по-свойски объясню, поймут. Токмо пущай наперед своему барахлу показ учинят, а то привезли, быть может, дерьма какого, чего мы и в рот посовестимся взять.

Беньёвский, обиженный немного тем, что большие знания его бесполезны оказались, кивнул и прочь пошел, в каюту. Ушли в кают-компанию и офицеры, которые на торг купеческий из гордости своей смотреть не пожелали.

Торг начался. Осмотрели попервой японские товары, придирчиво и щепетильно. Переглядели ячмень, пшеницу, просо. Василий Чурин, нещадно лупя мужиков по рукам, протянутым к товару, пересмотрел все сам, попробовал зерно на зуб, зачем-то нюхал, набирая в горсть, пересыпал с ладони на ладонь. Японцы с боязливым уважением смотрели на него, что-то верещали скоро и тонко на языке, немало забавлявшем мужиков. Штурман зерно одобрил и к покупке приговорил, но от битой птицы отказался наотрез, найдя ее протухшей, чем вызвал сдержанное неудовольствие владельцев. Не взял он и сухие фрукты, обнаружив в них каких-то червяков или жуков. Попробовал на зуб одно из красных мелких яблок, но тут же сморщился и выплюнул нажеванное за борт. Воду Василий Чурин определил пригодной для питья лишь после того, как заставил отпить немного того японца, кто ее привез. У одного из двадцати торговцев сыскалась шелковая материя, которая, как все заметили, самому штурману сильно приглянулась. Чурин немедля развязал кошель из толстой кожи, добыл из него немного серебра, и сделка состоялась тут же. Потом с ухватками заправского алтынщика стал он трясти перед японцами товарами своими: крашениной, каразеей, холстом и топорами, добытыми в лавках у Казаринова. Было видно, что русская мануфактура пришлась островитянам по душе, но штурман, боясь продешевить, назвал за их продукты такую цену, что японцы заверещали на него отчаянно, с угрозой даже, схватили свои корзины и потащили к борту. И Чурин, повздыхав, надбавил: договорили, что за корзину каждую с зерном получат они по пяти аршин холста или каразеи да еще по топору. За воду Чурин рассчитался с продавцами железом ржавым – гвоздями, скобами и иным ломом, которому японцы, впрочем, рады были, и штурман тоже, избавившись от мусора негодного.

Когда зерно и воду в трюм спустили, в борт-камеру, Василий Чурин дозволил мужикам торговлю в розницу. На каждого японского купчишку досталось сразу по два – по три покупщика, на палубе поднялся гам, хохот, говор, брань – торговля шла! У купцов нашлось в запасе немало любопытной всячины: чай, табак, орехи земляные и лесные, коробочки Бог весть под что и для чего, дощечки расписные лаковые, шляпы, веера. Над палубой завис духовитый дым табачный. Мужики менялись весело, легко, обманывали и тут же обманывались сами, приценивались, примерялись, советовались с товарищами, долго думали, пока предмет желанный не перехватывал другой, и затевалась брань. Иные спешили отойти скорей от искушения приобрести что-то очень дорогое, другие, не боясь передать лишнего, с жадной радостью, как дети, увидевшие что-то привлекательное, покупали все, что нравилось, что было мило глазу, без всякого раздумья о дальнейшем применении вещицы купленной. От сердца покупали.