– Покоен будь, уладится.

– Уладится? – зло стряхнул его руку Иван. – Во всем ты, асмодей, виноват! Ты его ектиньи навыворот петь принуждал! Таперя отца за преступление оное сана лишат, на каторгу отправят! – и Ваня еще громче зарыдал.

Беньёвский, казалось, будто что-то быстро обдумывал – нахохлился весь и сильно сморщился, перекосил на сторону все лицо свое и стал почти уродцем, злым и старым. Спросил:

– А долго до Нижнекамчатска вашего собакам бежать?

Иван сказал сквозь слезы:

– На сытых, добрых собаках около двух недель сей путь потребует.

– А человек надежный, смелый у тебя в товарищах имеется?

Иван задумался, потом уверенно сказал:

– Ну, есть такой. Канцелярист разжалованный, Ивашка Рюмин.

– А каюр он добрый?

– Отменный каюр. Камчадалу али ненцу не уступит.

– За что ж разжалован?

– Акциденции, сиречь взятки, брать любил.

– Ценное знакомство! – усмехнулся Беньёвский. – Ну да нам на канцеляристе твоем не жениться. Нам человек до денег охочий и надобен, – Беньёвский полез под кровать, вытащил оттуда сундучок, загораживая его собой, полез вовнутрь. Поднялся уже с мешочком в руках. – Здесь, Иван, почти все мое состояние теперешнее – пятьдесят рублей. За деньги сии не токмо собак с нартами, но и самого каюра приобресть можно. Уговори того канцеляриста в Нижнекамчатск сегодня же лететь. Назад он с отцом твоим вернуться должен. Уговори его, купи! Нам отец твой, знаешь, как надобен?! Похерятся без него все наши планы. Без поддержки церкви православной дело цесаревича зачинать боюсь, а не зачнем весной – никогда уж не зачнем. Слышал, ябеда за ябедой на нас от холопьев Катерининых идет!

Юноша сопел. Уже стыдясь слабости своей, убирал с лица остатки слез. С хмурой улыбкой сказал:

– Ладно, давайте деньги ваши. Уломаю Ваньку, поедет в Нижнекамчатск.

Беньёвский руку с мешочком в сторону отвел:

– Нарочному лично вручить хочу, с напутствием. Заодно и письмо к Алексию. Ступай...

Иван ушел. Хрущов, как обычно валявшийся с ногами на кровати, повернул к Беньёвскому голову:

– А может, ну к сатане попика сего? Что проку с пьяницы да вахлака? Токмо деньги потеряешь и время. Через месяц нам уж выступать надобно. Чего ждать? Пока вознесут его на дыбу да всю подноготную выведают?

– До пытки, уверен, не дойдет – не за что пытать. Мужик Алексий языкастый, ловкий, отбрешется. Скажет, что спьяну слова в ектенье переврал. Уверен, выпустят его, да токмо когда? А поп нам нужен! Без его слова, боюсь, трудно будет острожан на бунт поднять. Всех, а не одних артельщиков.

Хрущов презрительно улыбнулся:

– Эх-ма! Угораздило ж с подлым людом за стол один усесться! Гляди, еще лобызаться с тобой захотят!

– А ведь сей подлый народ нас с тобой от неволи ослобонит. Ради цели сей и оподлиться маленько можно. Ничего, опосля отмоемся!

Спустя три с небольшим часа послышался скрип полозьев, залаяли собаки подлетевшей к избе упряжки. В горницу вошел Иван, а с ним невысокий, проворный с виду парень, с лицом безбородым, шустрым, курносый и с глазами вороватыми немного. Поклонился бойко, но низко:

– О твоей нужде, барин, мне Ивашка уж поведал. Что ж, для столь пользительного дела порадеть не грех. Письмо вашей милости в Нижнекамчатск доставлю в аккурат и, может статься, даже раньше буду там, чем отец Алексий.

– Задача твоя, – наставительно сказал Беньёвский, – не токмо в доставке письма заключается, а также в том, чтоб случай найти самого Алексия привезть. Для предприятия сего снабжаю тебя полста рублями – что на подкуп пойдет, ежели понадобится, что тебе в награду. На сей вояж не больше месяца даю. Ровно через месяц в избу мою с Алексием войти должен.

Рюмин пошмыгал поросячьим носиком, подмигнул:

– Превеликой сложности задача, барин! А ежели на цепь, в застенок посадили батюшку?

– Кабы и посадили – все одно, привезть!

– Пробовать буду! – вздохнул плутоватый канцелярист. – Токмо в добавку к тем полустам хорошо б еще с два десятка рубликов подкинуть – расходы немалые предвидятся.

Беньёвский кивнул:

– Привезешь Алексия – подкину. А покамест сии держи, – и протянул мешочек Рюмину.

Канцелярист взял деньги, но прятать не спешил, а, посмеиваясь, развязал тесемки, вывалил серебро на ладонь и, шевеля губами, стал считать. Беньёвский смотрел на пройдоху-нарочного с насмешливым презрением. Рюмин заметил это и снова подмигнул:

– Смейся, смейся, сударь, – твое право. А вот не хватит целкового – обсчитался али что, – вот и сгинуло дело из-за такой-то малости. Не знаешь разве, что и необъятные размером предприятия от пустяков в совершеннее расстройство приходили?

– Да я ничего, считай, – отвернулся Беньёвский и широко заулыбался.

Пересчитав два раза серебро, Рюмин сунул мешочек за пазуху, нахлобучил шапку, которую держал под мышкой:

– Ладно, поеду, дело спешное. Двадцать целковых на сосне не растут.

Беньёвский приобнял каюра:

– Прошу, обернись, голубчик!

– Ей-ей, обернусь, ваша милость! – радуясь объятию барина, зацвел улыбкой Рюмин, еще раз подмигнул, перекрестился на висящий в углу образ и быстро пошел из избы. Через минуту раздалось: «Аг! Аг!» – что прокричал на улице каюр, собаки залаяли громче, и мигом их голоса отнесло куда-то в сторону, а вскоре они и вовсе исчезли. Беньёвский постоял у окна, потом сказал стоявшему посреди избы подавленному, грустному Ивану:

– Через месяц сыграем нашу пиесу, трагедию али комедию – один Бог покамест знает. Ходи к мужикам, Иван. Пускай ножи свои точат.

Большерецк встречал весну. Встречал ее блеском солнца на сахарно-белом снеге, делавшемся все более нестерпимым. Беньёвский с тревогой глядел на этот снег, на оживающих в тепле избы ленивых еще мух, что ползали по промасленной холстине окна, и морщился от досады, потому что до конца апреля оставалось только две недели. Снег во многих местах уже растаял и обнажилась черная земля. Скоро мухи стали проворными и залетали по избе.

Но вот как-то утром раздался собачий брех и послышался крик каюра – «Аг! Аг! Куга! Куга!». Беньёвский поспешно вышел на крыльцо – на легких нартах, стоящих на черной проталине, в окружении страшно исхудавших собак с ободранными лапами, сидел шельмованный канцелярист, но Алексия с ним рядом не было. Рюмин поднялся с трудом, шатаясь, подошел к Беньёвскому:

– Здравствуй, ваша милость, – улыбнулся он жалко и печально. – Видать, не заработал я награды.

Уже в избе, жадно глотая холодную оленину и не замечая налитой в чарку водки, он молчал, не имея сил начать рассказ. От веселого, плутоватого вида его не осталось и следа. С полчаса он ничего не говорил, приходил в себя. Беньёвский разглядывал каюра – все лицо его было покрыто ссадинами, синяками, он страшно отощал оброс щетиной, сильный запах псины исходил от грязной его одежды. Рассказывать каюр стал еле слышно:

– В Нижнекамчатск я преж Алексия поспел, в доме протоиерея кой с кем знакомство свесть успел, а тут и батюшка наш прибыл. Поселили его в тамошней казенке – на цепях ли, нет ли, не ведал. Крепкая казенка, но я и к ней ключи подобрать сумел – за десять рублев караульного купил и вначале батюшке письмо передал, а потом и о побеге договорился. Да токмо как пришел я за Алексием, так и выяснилось, что мой сговорщик меня продал, – прищучили меня стражи, токмо кистенем и проложил себе дорогу к нартам. Оставаться в том городишке я уже не мог, прямой дорогой к Большерецку и махнул... Да токмо дорога возвратная длиннее вышла, ибо снег уж таять начал. Ты, барин, не обессудь. Больно крепко Алексия нашего стерегут, а то б я его спроворил. Но письмо передал...

– Письмо мое протоиерей, должно быть, прочитал, а не Алексий, – мрачно сказал Беньёвский. – Скверно все очень, но горевать не станем. За дело браться надо.

Он отпер сундук, достал несколько серебряных монет, протянул их Рюмину:

– Вот тебе, братец, за тяготы перенесенные. Двадцать целковых, заслужил...