Подкараулить что? Шепот?

Подходящий случай подвернулся лишь к ночи. Мы решили выпить по стаканчику на сон грядущий и сидели на кухне. Анна переоделась в пижаму. Я, молодожен, должен был бы радоваться, что эта прелестная женщина всецело принадлежит мне, что я могу в любой миг заключить ее в объятия и осыпать поцелуями. Но я как проклятый думал только о подвале и, улучив минуту, сказал:

— Ступай ложись, милая, а я спущусь в подвал. Надо зарядить крысоловки.

Анна взглянула на меня со странным выражением в глазах, однако я отвернулся и, прикрыв за собой дверь, спустился в подвал.

Ноги сами несли меня к верстаку, к пятачку земляного пола перед ним. Тут я замер и стал ждать. Прошло десять минут, пятнадцать, и вот вновь раздался шепот! Этот многоголосый шепот доносился из-под земли, а может, шел от стен: вкрадчивый, свистящий шепот, в котором, казалось, я вот-вот различу отдельные слова.

Руки у меня затряслись. Я весь задрожал от волнения, опустился на четвереньки и пополз на звук. Внезапно мои руки превратились в когтистые лапы, и лапы эти стали ожесточенно рыть землю!

Теперь шептуны издевались надо мной. Их голоса стучались в мой мозг, мучили меня, требуя чего-то еще. Я рыл и рыл, яростно, как обезумевшее животное, как собака, выкапывающая припасенную кость. Вскоре я уже вырыл яму фута в два глубиной и наткнулся на дерево.

Это оказалась крышка цистерны. Поднять ее мне не удалось, но, поискав, я нашел ломик, которым можно было подцепить край крышки, запечатанный цементом. Я как сумасшедший ковырял и ковырял твердый цемент, пока он не начал крошиться. Потом я налег на ломик, подцепил крышку и невероятным усилием сдвинул ее в сторону.

Передо мной зияла черная яма, чернее темноты подвала. Я опустился перед ней на четвереньки, и из непроглядной сырой тьмы до меня долетел вздох — наполовину человеческий, наполовину звериный, — и в нем была вся утробная тоска мира, в этом скулящем вздохе.

Схватив фонарик, я направил его луч в яму. Она была пугающе глубокой. Свет выхватил из тьмы серые, сырые стены, поросшие лишайником, который, казалось, корчился в агонии, не в силах вынести прикосновения света. Цистерна была так глубока, что на дне копилась тьма, с которой свету фонарика было не совладать, и тьма эта упорно хранила свои зловещие тайны. Казалось, будь луч даже в сто раз ярче, он и то не рассеял бы эту тьму, непроницаемую тьму, из которой поднимались шепотки, голоса неведомых шептунов, взывавших ко мне!

Я вдруг почувствовал, что по подвалу разливается нестерпимый холод. Меня начало колотить. Я в испуге попятился от зияющей черной пасти, но холод не отпускал, точно чьи-то незримые ледяные руки раздели меня донага и теперь теребили холодными пальцами.

Острая, рвущая боль обожгла мне грудь, побежала по рукам. А за болью нахлынул страх — страх перед тьмой, перед черной ямой, перед замшелыми стенами подвала. Скуля от ужаса, я с трудом водрузил на место крышку цистерны и торопливо засыпал ее землей. А потом опрометью кинулся прочь из подвала.

Анна еще не спала — она поджидала меня в постели, листая журнал.

— Питер! — вскрикнула она. — Ты белее мела! Что случилось?

Я забрался в постель и стиснул Анну в объятиях. Меня терзал страх, что нам грозит беда, которая может нас разлучить.

— Милый, — ласково прошептала она, не жалуясь на боль, хотя, уверен, я делал ей больно, — чем ты так расстроен? Успокойся.

Ее губы нашли мои, и страх наконец отпустил меня.

Утром Анна решила, что я еще сплю, поэтому, не желая меня будить, тихонько оделась и ушла на кухню. Но я не спал и наблюдал за ней из-под полуопущенных век.

Я вспомнил подвальные шепотки, вспомнил и то, на что науськивали меня шептуны.

Анна решила в это утро съездить в Харкнесс купить материи на занавески и еще кое-что по хозяйству. Я слышал, как она отъехала. Только тогда я крадучись выбрался из постели, скинул пижаму, нагишом подошел к зеркалу и принялся изучать свое отражение.

Ох, как мне понравилось то, что я увидел!

Одевшись, я отправился на кухню. Анна оставила мне завтрак на столе. Я ел не спеша и думал об Анне, о том, что случится — не может не случиться, — когда она вернется. Вдруг до моих ушей донесся скрип. Это отворилась входная дверь. Затем я услышал тоненький голосок Сюзи Каллистер:

— Есть кто дома?

Я позвал девочку. Она вошла на кухню и застенчиво, исподлобья, посмотрела на меня.

— Вы сказали: я могу приходить, как захочу, — напомнила Сюзи. — Приходить поговорить с папкой.

— Деточка, конечно, на здоровье!

— Если я в подвал спущусь, вы мамке не скажете? — Глубоко посаженые глазки смотрели на меня умоляюще. Губы дрожали. — В прошлый раз мне от нее ух как влетело. Она говорит, мы отсюда уедем. Может, прямо завтра. Вот я и хочу проститься с папкой.

Я улыбнулся, взял Сюзи за руку и повел через холл к двери в подвал, потом поставил ее на верхнюю ступеньку скрипучей деревянной лестницы и проследил, как девочка спускается в темноту. Конечно, она слишком мала и в ее хрупком тельце мало привлекательного. Но кожа у нее нежная, белая, ножки стройные, грудки уже проклевываются — все лучше, чем ничего.

Шепотки зашуршали у меня в голове, понукая, науськивая. Они звучали громко как никогда, они командовали, что делать дальше, эти голоса зла.

Я мягко прикрыл подвальную дверь и запер ее на ключ. Потом устроился в гостиной и стал ждать.

И вот я услышал и почуял то, чего ждал, и каждая клеточка в моем теле, истомленная ожиданием, затрепетала, как трепещут от страстной ласки. Из темноты подвала долетел тонкий заячий вопль ужаса. По ветхой деревянной лестнице протопали детские ножки. Кулачки Сюзи яростно заколотили в запертую дверь.

Вопль стих, потом возобновился с новой силой, перешел в надрывный вой, а затем смолк.

Я сидел в гостиной и улыбался во весь рот, слушая этот жалобный крик как музыку, смакуя его, как гурман смакует хорошее вино, пока не наступила тишина.

Я отворил дверь в подвал, но там было тихо. Шептуны унялись. Я спустился вниз и осмотрелся. Малышка Сюзи простилась не только с папой, но и со всем белым светом. Она исчезла.

— Ничего, — успокоил я шептунов. — Будет и другая. И не одна. Скоро. Уж подождите.

Мамаша Каллистер заявилась час спустя. Она решительно поднялась на крыльцо и заколотила в дверь, а когда я отпер, только что не накинулась на меня. С искаженным лицом она визгливо закричала:

— Где Сюзи? Она ж сюда пошла, разве нет? Где ребенок?

— Дорогая миссис Каллистер, — проурчал я, — с чего вы взяли, что Сюзи тут?

— Не лгите мне! Я дочку насквозь вижу!

— Заходите и проверьте сами, миссис Каллистер, — пригласил я, — и вы убедитесь, что ребенка здесь нет.

Она вихрем ворвалась в дом, быстро сунула нос в гостиную, затем в столовую, потом промчалась через холл в кухню.

— Сюзи! Сюзи! — выкликала она. — Ты что, прятаться от меня вздумала, бесенок? Сюзи! Куда ты подевалась?

Я следовал за ней из комнаты в комнату, исподтишка рассматривая ее. Вот уж кто понравится шептунам! Женщина в самом соку, женщина в теле. Ноги крепкие, все при ней. Платье у нее такое поношенное, что сквозь него видно, какая белая у нее кожа.

Она сбегала наверх, проверила, нет ли Сюзи в спальне, спустилась обратно в холл (я везде поспевал за ней). Наконец миссис Каллистер сунулась к двери в подвал и тут замешкалась. На какой-то миг ярость на ее лице сменилась страхом.

Я распахнул дверь.

— Не пойду я туда! — прошептала она.

— Но почему же, дорогая моя миссис?

— Не пойду, и все! — Голос ее взвился до визга. — Сюзи! Ты там, что ли, прячешься? Вот я тебе задам!

Странно, что она не слышала шептунов. Я-то их прекрасно слышал. Теперь это был уже не шепот, а громкие, настойчивые голоса, и к ним примешивалось потустороннее подвывание, будто во тьме подвала таилась стая волков — собралась пировать над добычей. Я отлично слышал, как они воют, и точно знал, чего они от меня хотят.