– Да, таки мамочку.

Его провели в комнату, где стояла старинная, советская еще, пружинная кровать. Он, качнувшись по пути, сел на нее. И почти сразу в комнату вошла почтенная матрона в застиранной ночной рубашке, она семенила к нему, поднося все ближе к его голове свою тяжелую грудь, и, подойдя, улыбнулась и спросила:

– Устал? Кушать хочешь?

– Куда... Кушать...

Дама только теперь рассмотрела, что человек пьян и ему надо бы что-то другое предложить. Она приподняла Доктора со стула и повела его в ванную; он по пути думал, что все служивые дамы теперь обречены томиться по подвалам в фитнес-центрах, подтягивать фигуры под западный стандарт. Вообще же он брел покорно и думал, что в ванне совсем размякнет, войдет в любимый долгожданный режим и с трудом будет замечать жизнь в своем теле, и тогда мамаша потащит его в койку, и будет его гладить по голове, и он заснет вблизи ее растянутых жизнью, детьми и взрослыми сисек. Он по пьяни редко доживал до решительного момента, чаще падал лицом в подушку, вдыхал воробьиный детский запах выдранных перьев, забывал про все и засыпал, и ничего не было. Ну, или он был уверен, что не было. Хотя могло ж быть, что было, а он просто забыл. Мамочки для чего-то ж держались тут, какая-то была ж у них женская функция. Может, они за отдельную плату секли непослушных негодников; раз бывают на свете такие уроды, должны ж они где-то радоваться жизни в самом деле...

Так и на этот раз Доктор еле успел – коротко, буквально в двух словах, как-то совсем недушевно – пожаловаться мамочке на свою молодую цветущую жизнь буквально парой слов, но все ж таки с соплями и слезами изложил фабулу несчастной любви – и заснул, выпрыгнул на время из этого мира.

Утром он летел в старом, как будто со свалки взятом маленьком Ту-134, который как-то нервно трясся, противно неровно дребезжал, был весь какой-то пыльный, нечистый и источал запах дешевизны и опасности. Было очень плохо, из попорченной вчера головы он смотрел на внутренность самолета красными слезящимися глазами и ждал чего-то. Он понял чего, когда Кавказец через проход протянул ему тяжелую холодную жестяную твердую банку. Доктор надломил и оторвал чеку, показалась белая жидкая, как будто морская, пена, и пошел запах жизни. Легкое, желтоватое пиво, казалось, было намного жиже и легче пустой бессмысленной воды. Все удалось. А то ведь глупо было б помереть, не долетев до Чечни – в воздухе на подлете к ней.

Но до Чечни они не долетели. Самолет, не долетев, сел, как обычно, в Слепцовске. Их группа, еще не разбитая надвое, вылезла на взлетное поле, где их ждали уже десяток бэтээров, и, закинув внутрь через люки фирменные рюкзаки, поехала на спрятанную в зеленке базу. За колонной на высоте метров 20 шел вертолет.

– Это что? – с опаской спросил Доктор.

– А, это свои, наш это вертолет, к нашему, сказать тебе, потешному полку прикрепленный. Дорого – а вот ведь летит! Любо-дорого... – объяснял улыбчивый капитан из местных, который случился рядом с Доктором; у него были светлые-светлые глаза, такие чистые, совершенно гражданские, деревенские, доверчивые. Они будут плотно закрыты, когда через два дня капитана повезут на военном борте обратно в Россiю – с этой же самой командой туристов. Они еще будут страшно горды тем, что, вот, везут груз-200, убитого товарища. Которого, впрочем, сами же и убили. Капитан в тот последний день воевал, то есть играл – или таки воевал? – за «серых», он полетел на вертолете в Шали за бараном на шашлык, а «синие» с земли ударили из новомодной игрушки, которую сделали безработные умельцы в оборонном НИИ: это была такая труба, страшно похожая на «Стингер», которая стреляла, совершенно по-пейнтбольному, белой краской. Заряд попал в лобовое стекло вертолета, пилоты как бы ослепли, и машина, пометавшись из стороны в сторону, врезалась в стальную мачту, от которой в обе стороны тянулись тяжелые провисающие электрические провода. Взрыв, пожар, ужас и обугленные фрагменты, и после еще больший ужас. Игра сразу прекратилась – не из-за тонких чувств, а просто потому, что все оставшиеся деньги пришлось отдать военным из Ханкалы, которые приехали разбираться. Ну, вроде боевики и сбили, а чему там удивляться. Идиотская игрушка, в общем. Куски ее тогда облили бензином и сожгли от греха подальше. После в Москве пытались найти этого инженера, но вдруг выяснилось, что он в те же самые дни был сбит неустановленной иномаркой; замечательное совпадение...

Капитан, будучи живым, рассказал Доктору по пьянке, что он коммунист. И показал портретик Зюганова, помявшийся во внутреннем кармане от военного неустроенного быта.

– А зачем же ты тогда буржуев тут развлекаешь? Раз ты партийный?

– Так для заработка! Не на жалованье ж жить, ты чё...

Они пили у костерка водку под тушенку, дожидаясь конца боя; Доктора убили в первые же минуты, само собой. Ему было неловко и стыдно бегать с игрушечным детским ружьем тут, где она, может, приняла настоящую взрослую смерть... Страшную, неэстетичную, грубую и мерзкую... Пока веселые московские туристы бегали друг за другом по леску и брызгались, пачкали друг друга краской из игрушечных смешных ружьишек – внутри оцепления из настоящих спецназовцев, снятых из Ханкалы, – Доктор с капитаном уж напились. Патентованным средством Доктор оттирал с куртки дурацкую эту краску, метко выпущенную в него из игрушечного ружьишка, и удивлялся тому искреннему задору, с которым два десятка здоровых мужиков, успешных, при деньгах, играли в свою ненастоящую войну в пяти минутах езды от настоящего фронта, от зеленки, в которой скрывались живые боевики. В которых отчего б не поехать пострелять? Совместить, так сказать, приятное с необходимым? Да еще и заработать – вместо того чтоб тратиться? А все оттого, думал Доктор, что профессионализм – это всегда скучно. Если за сделанное получаешь деньги, то половина радости, большая часть ее – теряется. Хоть возьми футбол, хоть секс, хоть войну или поварское искусство. Дома ли готовить плов для друзей – или на ресторанной кухне париться! Ехать на серьезную войну и месяцами кормить вшей – или побегать с ребятами по лесу, а после с ними же и напиться...

Доктор достал из кармана пачку фотокарточек и стал их по одной показывать капитану. Профиль, еще профиль, и с десяток портретов – анфас.

– Хороша, хороша... Твоя, что ли? – тихо и лениво приговаривал капитан, отгоняя комаров шевелением руки с водочным стаканом в ней. Дальше пошли почти совершенно порнографические картинки – там Зина была голая, в дурацких, смешных позах: они любили иной раз по пьянке играть в публичный дом, они как бы ставили комедию на эту тему. – А голую ты мне зачем показываешь? Вы там все до такой, что ли, степени извращенцы? – спрашивал капитан с улыбкой.

– Не, сдурел ты, что ли? – обижался пьяный Доктор. – Это чтоб... Ну, вдруг кто по особым приметам опознает. Вот, видишь, шрамы на животе, и наколка вот здесь, бабочка и дракон, и груди асимметричные: правая вон насколько больше левой, заметно?

– Так что с ней? Убили, что ли, ее?

– Не знаю я... Что ты с меня жилы тянешь?

– Так ты ее искать сюда прилетел?

– Ну...

– Так... – задумался капитан и налил. Вдвойне приятно пить водку, когда вон у людей несчастье; вроде не пьянства тогда ради, а по-людски, от несовершенства мироздания. Со спокойной тогда пьешь совестью. У людей беда, ты не соответствуешь и не сочувствуешь им в полный рост, но зато же и оправдание есть – что ты вот такой, ты пожертвовал собой, своей чистотой и трезвостью, ты специально стал хуже, чем мог бы быть...

Доктор пошел пройтись по местности. Он дышал свежим воздухом, рассматривал синеватые горы в близкой дали, думал о том, что вот, не дай Бог, ни с чем вернется в Москву, и что ж тогда? От мыслей его отвлекали спецназовцы, которые, выходя из темноты, отправляли его обратно к костру... Он туда вернулся к самому интересному: бойцы высаживали из грузовика дам во всем черном – похоже, местных, – которых тут же разбирали по палаткам. Они размахивали руками, визжали, лезли драться, их скручивали с короткими окриками и легкими смешками.