– Тебя нельзя оставлять одну, и денег тебе не надо давать. А держать тебя следует в гареме, лелеять и никого к тебе не подпускать, а надо что купить – отпускать в город с охраной, и она будет платить за то, на что ты укажешь рукой.
После, без нее, он думал.
«Черт, мне очень и очень сильно не хватало секса ради секса, то есть, что ли, чистого секса? Или как его назвать? – размышлял Доктор. – И вот пожалуйте. Это как возвращение в юность, в романтику: пить, курить, трахать доступных девиц, не имея никакой даже легкой мысли о любви, женитьбе на них... То есть я сразу почувствовал, что это будут не взрослые отношения, а скорее подростковые, мучительные, это то, чего не хватало, не хватило тогда. И у меня, и, видно, у нее. И теперь мы наверстываем. Девица – отрава, сущая отрава... Я ею заполнил пустоты в жизни и перестал себя мучить и старить, и убиваться, и скорбеть об ушедшей юности. Voila! Ну просто берешь и предаешься женским ласкам, и все. Нас зачем-то учили в старые времена, что секс обязан сочетаться с любовью. А без нее он грязен. Да как же так – грязен? Мы ж по образу и подобию?» Его забавляли эти мысли.
Это все он думал без нее. А с ней – другое. Про то, что в ее лице была какая-то привлекательная, зовущая страшность, тонкая нервная болезненность. Иногда в ночи, под утро, оно делалось каким-то особенно темным, сверкающим и становилось совершенно вампирским, безумным, счастливым, глаза начинали казаться огромными и невероятно пронзительными, они заглядывали в какую-то, ранее тебе самому неизвестную и тобой не контролируемую глубину. Самому было интересно – а что там? Хотелось узнать, как все на самом деле, потому что надоела та рутина, когда ты вроде все знаешь о себе, тогда и жить скучно, раз так. Это ее лицо, такое, в эти минуты, ангельским точно не было, да и никогда не было, это вызывало легкий щекотный ужас, – но и красиво, и приятно, и сладко это тоже было. Он смотрел на нее снизу вверх, узнавал эти черные глаза, этот кошачий изгиб бровей, эту бездонную иронию... Но и не хотел верить, и сопротивлялся этому узнаванию. И правда – зачем же человеку в койке Мефистофель? Ерунда какая-то... «Нет, нет, нет!» – уговаривал он себя и... он не знал кого еще.
Он пытался гнать эти мысли от себя и принимался ей рассказывать про свои юные годы, правду, стыдную правду:
– Меня интересовало тогда только одно. Я думал – побыстрее поработать, быстро-быстро сделать все остальное – и после броситься в личную жизнь. Быстро-быстро запрыгнуть в койку с подружкой и не думать уж про всякую скучную ерунду, про дела и разную дрянь и чепуху... Как же меня женское тело... э-э-э... истязало, – когда его, этого тела, не было рядом со мной, голого и согласного, охочего. Как это все волновало – кожа, волосы, волоски тончайшие и прозрачные, потрескавшиеся губы, морщинки, это улиточное, розовое, живое мясо, все эти новые жидкости, их смесь... Типа, адская, скажу тебе, смесь!
– И у меня тоже так! – осторожно признавалась она после паузы, рассудив, что раз он сам такой, то и ее не будет доставать своим занудством. – Работа – это же так скучно, занудно, безвыходно. Хочется вот действительно залезть, ну, в личную жизнь и из нее не вылезать никогда... Но мужчины не могут так этому отдаваться, не могут. Они какие-то недостаточные, не годятся для настоящей жизни... Редко так бывает, редко кто-нибудь настоящий и правильный встречается. То страсти нет, то человек ненадежный. У меня был долго друг... Такой редкий... Но он человек ненадежный и этого никогда не скрывал.
Гнать-то он гнал мысли. Но ему легко представить ее работающей в дорогом публичном доме, ей так пошло бы амплуа доминатрикс.
И она сама иногда охотно об этом говорила:
– Если бы я не поступила в университет на журфак, то стала бы проституткой. В смысле гейшей. Я знаю много искусств, я могу танцевать, делать массаж. И даже, что самое смешное, поддерживать умные разговоры.
– Ты уже говорила. Причем не раз.
Она молчала в ответ, она понимала, что ему такое неприятно слышать. Он тоже соображал, что для нее это не открытие, а повседневность, она это не ему одному рассказывала. Она не помнила, что кому успела рассказать... И сбивалась.
Вот такие счастливые беседы то и дело происходили между ними. А без нее, один, он снова думал: «Ее хорошо бы нанять на работу в турфирму, чтоб она сопровождала группы и крутила любовь с отпускниками; за неделю человека три могли бы прожить с ней – каждый из них – прекрасную жизнь. На что в иных условиях, по-честному, ушло б лет пять или десять. Если б не было таких, как она, женщин, то множество простых людей остались в дикарском неведении по поводу того, какие в жизни бывают страсти. Вообще же это чистейшей воды гомеопатия – микродоза, трехдневный роман, и человек навсегда излечивается от болезненной, больной тяги к бурным романам с роковыми феминами. Три дня – и после всю оставшуюся жизнь человек счастлив, да просто оттого, что он теперь живет спокойно и принадлежит себе... Все-таки освобождение от страстей – вещь великая, – думал Доктор как бы невпопад. – Но если раньше времени от этого груза освободишься – плохо, тогда прежде времени тратится вся радость от жизни. Как же, сука, бывает иногда одиноко...»
Что сильно смущало, просто-таки доставало Доктора, так это осознание того, что у них не что иное, как мезальянс, причем со счетом не в его пользу. Выходило, и это ему было горько, что она понимала все, что он ей рассказывал, схватывала на лету даже то, что ему самому казалось замысловатым, и по ходу дела даже вставляла дельные реплики. Однако ответить ей тем же Доктор не мог. Ничто из того, что она в этой жизни высоко ставила, его не развлекало: ни МТV, ни латинская музыка, ни кислотный современный дизайн, ни походы в ночные клубы аж до самого утра, ни – вот уж что было совершенно комично – желание обосноваться в Россiи всерьез и надолго! То есть вот они, восьмидесятники, ну, типа, интеллигенты (со всеми извинениями за этот вялый, невыразительный и не вполне пристойный термин) носились, носились со своими идеями, с проектами всесоюзного и, бери выше, глобального переустройства, а теперь, когда все дозволено, либо печень уж посадили до такой степени, что уж поссать-то на два раза осталось, либо разбогатели и сникли, сошли на денежной почве с ума и удавятся теперь за 20 долларов – или уехали в Штаты и там пропали бесследно, или, вот как Доктор, погрязли в нездоровой бездуховности, сидят по своим норам и даже газет не читают... Сам он любил иногда вспомнить, как прежде презирал деньги и собирал книги. Какую ж ерунду! Софронова, Пикуля, Дюма, к примеру. А гордился ж своей духовностью. Ну, ужас. (То есть отказ от идеалов типа «читать Пикуля» – измена, преклонение перед Америкой – тоже измена...)
Иногда к нему приходили тяжелые мысли... Про то, что она ему надоела. Он иногда так был рад, что ей нужно было уже идти. Она уходила, и он не то чтоб с облегчением вздыхал, но вдруг замечал в те же пять минут, что свобода – это сладкая вещь. Как легко и приятно быть свободным! Стыдно, конечно, в этом было б ей признаться, пороху б не хватило, но уж так.
...Однажды он увидел, как она ела раков – со всеми потрохами, которые под затылочным панцирем, всю спинку, со всем говном. Стало как-то ясно, что она весьма небрезгливая. Это в ту минуту – а может, и не только мимолетно – как-то отвратило Доктора от нее. «Что ж она с чужими мужиками запросто вытворяет?» – подумал он нехорошо. И чувство это, похоже, не могло совсем забыться.
Почему, спрашивается, меняются настроения? То ее гнать, то пусть она будет? Да хоть от давления спермы это зависит. Давление жидкости в системе – это вещь невероятно важная! Ну и что тут еще сказать? Есть-таки в ней магнетизм, магия, притягательная сила. Но и дикость, и нехватка цивилизованности, и некая связанная с этим безграничность, бескрайность, природность!
Рутина, замечал он, нарастала! Она наросла, как сосульки на крыше, и готова была со дня на день обрушиться, разбиться, обвалиться – гляди, и кому-то на голову. Как-то все не то что прошло, но упростилось. Уже захотелось встречаться с другими людьми, а то ведь Доктор их оставлял на свободное от личной жизни время и безжалостно вычеркивал из графика. А теперь уж не застит она глаза! Потом, его всегда тянуло к брезгливым и разборчивым людям, а вовсе не к тем, кто от страсти забывается и становится просто частью живой природы.
