— Наверное, вам тоже пригодится, — сказала Беллилия, вручив одну из пепельниц Эбби.

— Откуда ты узнала о моем грехе?

— Ты курила в тот день в «Уолдорф-Астории».

— Тебя это шокировало? — со вздохом спросила Эбби, надеясь на отрицательный ответ.

Беллилия покачала головой:

— Когда живешь среди художников, ничто уже не может шокировать. Но в «Уолдорфе» люди выглядели такими респектабельными, что я подумала, не было ли это вызовом с твоей стороны.

Чарли набил трубку табаком и собирался уже зажечь спичку, как вдруг вспомнил о подарке Бена. «Надо было бы закурить подаренную сигару, — с досадой вспомнил он, — и этим показать свою благодарность». Но пока он ходил за коробкой с сигарами, ему пришла в голову мысль, оправдывающая его забывчивость. Он подумал, что для Бена логичнее было бы подарить ему коробку табака. Ведь они часто курили вместе, и Бен должен был заметить, что он, Чарли, курит только трубку.

Вернувшись в кабинет, он открыл коробку перед Беном, и тот взял одну сигару. «Забавно, — отметил Чарли, — он ведь обычно не курит сигары». Они обрезали сигары, зажгли их и закурили, будто вся эта процедура была для них обычным ритуалом. В комнате запахло сигарным дымом.

— Восхищаюсь вашим вкусом, мистер Чейни, — сказала Эбби. — Эти сигары самые лучшие.

— Ты-то откуда знаешь? — язвительно спросила Эллен.

— Если бы ты, моя дорогая, проводила в обществе мужчин столько времени, сколько провожу я, тоже сумела бы угадать запах хорошей сигары. Ведь правда, Беллилия?

— Не знаю.

Беллилия сидела на краю кожаного кресла, обняв себя руками за плечи. С ее лица сошли все краски, а в глазах поселилась тревога. Все смотрели на нее, и она, казалась, защищала себя от их пристальных взглядов. А когда отвечала на простой вопрос Эбби, в ее голосе слышалась не только робость, но даже страх.

Гости разъехались. Переодевшись в ванной комнате, Беллилия вошла в спальню. На ней был синий с розочками махровый халат с розовым поясом. Чарли обнял ее и крепко прижал к груди.

— Ты сладко пахнешь. Просто источаешь запах меда.

Чарли говорил ей это каждую ночь, и каждую ночь она отвечала, что это запах крема. Повторы не вызывали у них никакого раздражения: они все еще были влюблены друг в друга. Любой, даже самый незначительный эпизод в их жизни дарил им или прелесть новизны, или удовольствие от повтора.

— Что ж, Рождество закончилось, — сказала она.

— Счастливое Рождество?

— Конечно, мой дорогой. — Тревога снова затуманила ее глаза, и Чарли подумал, не связано ли это с воспоминаниями о Рауле Кошрэне. Бывали моменты, когда он, испытывая дикую ревность, ненавидел все из ее прошлой жизни, все, к чему он не был причастен и не мог делить с ней, — даже бедность и печаль по умершим.

— Лучше, чем прошлое Рождество? — спросил он.

Беллилия подняла на него глаза и произнесла с упреком:

— Ну зачем ты, любимый?

— В прошлое Рождество ты срезала розы, — напомнил ей Чарли, но она опять опустила глаза и промолчала, поэтому он добавил: — А моя мама лежала больная.

Это было сказано таким тоном, словно он сердился на жену за то, что она наслаждалась солнечным светом, красивыми цветами и завтраком на балконе, в то время как его мать страдала от боли именно в этой комнате.

Беллилия развязала розовый пояс и сняла махровый халат. Ее корсет из тонкого муслина был слегка накрахмален, украшен вышивкой и затянут розовыми ленточками. Чарли с удовольствием наблюдал, как она развязывала ленточки и вытаскивала крохотные жемчужные пуговички из таких же крохотных дырочек. Ослабив корсетные затяжки, она подошла к оконному стеклу в эркере:

— Кажется, я потолстела.

— И тебе это идет.

— Через несколько недель это будет всем заметно.

Чарли пошел в ванную умыться и почистить зубы. Когда он вернулся, Беллилия уже лежала в постели, и ее распущенные волосы закрывали собой всю подушку. Его мать всегда расчесывала волосы на ночь и заплетала их в косу, чтоб они не лезли в лицо. Для Чарли небрежно раскинутые пряди волос жены представлялись чем-то очаровательным. Все у нее было не «как надо». Ее домашние тапочки из розового шелка, с французскими каблучками, ее нижнее белье с ленточками, завязочками, вышивкой, ее запах — все вызывало в нем восхищение. До брака он, как и другие респектабельные мужчины, посещал иногда распутных женщин. Вспоминая, чем они его соблазняли, и сравнивая их со своей женой, он видел в них жалких и несчастных потаскух. С Беллилией все было так легко и просто, что сама брачная постель побуждала к сладостному грехопадению, без которого ни один мужчина с пуританским сознанием не мог бы чувствовать себя удовлетворенным.

Он был рад, что женился на вдове.

— Чарли! — воскликнула вдруг Беллилия и поднялась, выпрямив спину. Что-то явно ее взволновало. — Твой порошок! Ты принес воду?

— Забыл. Да это и не важно. Я вполне хорошо себя чувствую.

Она настаивала, чтобы он принял лекарство. Чтобы не было хуже. Ведь он сегодня съел так много жирной еды и выпил столько вина…

— Ладно, — согласился Чарли и, вздохнув, отправился в ванную.

Он сильно преувеличивал свои страдания от болезни. Это был скорее спектакль. Ему нравилось ощущать заботу Беллилии. Она даже хранила его лекарство в тумбочке у своей кровати. Это было еще одно доказательство ее любви. Порошок в голубых пакетиках оказался весьма эффективным. Она узнала об этом средстве, когда работала компаньонкой у одной старой леди с больным желудком.

— Пей быстро, и ты не заметишь его вкуса, — так она всегда говорила, высыпая порошок в воду и подавая ему стакан.

Когда он наконец снял свой халат, Беллилия посмотрела на него сияющими глазами.

— Какой ты высокий! — заметила она, и высота в ее устах стала мерилом совершенства. — И плечи такие широкие. У тебя вообще великолепная фигура. Твоя мама всегда говорила: «Мой мальчик не красавец, но прекрасно сложен».

Чарли не мог в полной мере наслаждаться такой лестью, боясь вызвать недовольство своих пуританских предков. Чтобы их призраки не поднялись из могил на церковном кладбище и чтобы успокоить бронзовую фигуру полковника Натаниэля Филбрика, установленную в небольшом парке на окраине города, он притворно отверг восторги своей жены.

— Кожа да кости, — заявил он и рассмеялся, посчитав, что выполнил долг перед предками, а потом спросил: — А кто тебе сказал про мамины слова? Эбби?

— Нет, Эллен.

— Ах вот как.

— Бедняжка Эллен.

— Почему ты ее жалеешь? — спросил Чарли, укладываясь в постель. — Она сама зарабатывает себе на жизнь, и это не позор для женщины.

— Ты меня не так понял. Я тоже работала. И совсем не это имела в виду.

— Должен сказать, я восхищаюсь ее энергией. И у нее здорово получается. Недавно я встретил Кларенса Грина, и он признал, что она просто создана для газетного дела.

— А я жалею Эллен потому, что она до сих пор по уши влюблена в тебя.

Чарли пытался опровергнуть это заявление, но Беллилия продолжала настаивать на своем:

— Она не может скрыть, что сердце ее разбито. Это выдает каждый ее взгляд. Но Эллен прекрасная девушка, Чарли. Она всеми силами старается хорошо ко мне относиться.

Лежа на боку, Чарли изучал строгую линию носа своей жены и прелестный контур щеки. Он чувствовал себя недостойным любви этой очаровательной женщины, да еще любви Эллен, женщины с сильным характером. Что такого он сделал в своей жизни, чтобы заслужить их привязанность? Он ведь не Казанова. Если бы он был крепким, сильным, жилистым, с густой шевелюрой темных волос и обворожительной улыбкой, он бы мог и понять, и принять женское обожание. Но ему было тридцать пять лет, и он ничем особенно не выделялся, к тому же начал уже терять волосы. То, что он признавал своим достоинством, было самое обычное достоинство неромантического мужчины, к которому могло приклеиться прозвище Чарли Лошадь.

— Свет погасить? — спросил он. — Попробуем еще?