Российское государство финансирует и те силы, которые подрывают государственность, действуя в сфере искусства. Например, большая часть фильмов, ведущих подрывную работу против государственности вообще и против советского и российского государства в особенности, были выпущены при поддержке госбюджета. Апеллируя к антигосударственному чувству обывателя и к голливудским стереотипам «благородного мстителя», эти фильмы хорошо принимаются нынешним массовым сознанием и продолжают его разрушение (примером служит успех фильма С. Говорухина «Ворошиловский стрелок»).
Главный редактор журнала «Искусство кино» Д.Б. Дондурей в докладе на международном симпозиуме отмечает важное качество российских фильмов 90-х годов — их крайнюю антигосударственность: «Почти во всех без исключения современных фильмах государственные институты в лице носителей их функций интерпретированы резко негативно» [17].
Таким образом, не имея возможности (а, вероятно, и желания) порвать пуповину, которая связывает нынешнюю власть России с антисоветским проектом «Горбачева-Ельцина», эта власть остается связана и с антигосударственными силами, выполнявшими этот проект. В результате власть раз за разом совершает такие ошибки, которые скорее похожи на диверсии. Россия переживает аномальную ситуацию — череду «частичных самосвержений» государственной власти в виде действий или решений, которыми власть сама подрывает собственную легитимность.
Более того, постмодернистский характер политических технологий, которые применялись при «демократизации» российского государства, привел к архаизации общественных процессов. Одним из таких проявлений стал политический луддизм, который наблюдался в ходе «оранжевой» революции на Украине. Наблюдатели отмечали: «В ходе событий в Тбилиси, Киеве и Бишкеке появились первые признаки того, что на политической повестке дня оказались уже не вопросы борьбы за власть, а борьбы с властью» [18].
Это — результат крайнего отчуждения от власти, которым пользуются «оранжевые» силы. Они мобилизуют толпу не на борьбу против конкретной политики власти, а отвергают ее как институт, образно говоря, разрушают машину государства. Ранее политический луддизм был присущ «слаборазвитым» странам, и трудно было ожидать, что он так органично впишется в политические технологии постсоветской страны с все еще высокообразованным населением (как говорят, постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией). Для этой формы пассивного протеста обстановка в Российской Федерации благоприятна, и он может представлять существенную угрозу для государства — бороться с ним непросто.[26]
Противоестественный симбиоз власти с антигосударственными силами, которые к тому же осознали себя как часть «глобальной элиты», — угроза для России.
Власть: кризис мышления
А. Бовин в книге-манифесте “Иного не дано” (1988) высказал, как комплимент перестройке, распространенную в то время мысль: “Бесспорны некоторые методологические характеристики нового политического мышления, которые с очевидностью выявляют его тождественность с научным мышлением” [23].
Но для мышления государственного деятеля «тождественность с научным мышлением» звучит как страшное обвинение. Научное мышление автономно по отношению к этическим ценностям, оно ищет истину, ответ на вопрос “что есть в действительности?” и не способно ответить на вопрос “как должно быть?” Напротив, мышление политика должно быть неразрывно связано с проблемой выбора между добром и злом. Он, в отличие от ученого-естественника, исходит из знания о человеке и чисто человеческих проблемах. Это такой объект, к которому нельзя (да и невозможно) подходить, отбросив этические ценности. Когда такие попытки делались и человек превращался для экспериментатора в вещь, этот экспериментатор творил иррациональные вещи.
Самым наглядным признаком сдвига к такому «рационализму» стало использование государственными деятелями странных понятий, работающих против государства. Целая рать экспертов, которая снабжает государственную власть России идеологическими метафорами, афоризмами и формулами, не может встроить их в реальный контекст и как будто просто не может додумать их.
Вот, некоторое время на всех уровнях власти, вплоть до президента, делалось ставшее почти официальным утверждение, будто «террористы не имеют национальности». Понятно, что оно вызвало замешательство — куда же у них делась национальность? Каким образом они от нее избавились? Это заявление было тем более странным, что вся российская и мировая пресса была полна выражениями типа «палестинские террористы» (баскские, чеченские и пр.). Какой эксперт предложил эту формулу, какие доводы при этом приводились, почему образованные люди на высоких постах ее приняли?
Предельно странной была и сама трактовка терроризма, которую давали российские политики. И это притом, что за последние два века явление терроризма было хорошо изучено, и вклад России в это знание весьма велик. На одном всемирном конгрессе в сентябре 2003 г. В.В. Путин заявил, что террор — это «подавление политических противников насильственными средствами» (это он якобы нашел в «отечественных и иностранных словарях»). Это определение терроризма вызвало удивление, ибо оно «позволяет считать террористами Кутузова, Матросова и вообще всех участников обеих Отечественных войн» [19, с. 43].
Признаком и в то же время фактором регресса в мышлении, применяемом в решении проблем власти, было ухудшение языка. П. Бурдье писал: «Социальный мир есть место борьбы за слова, которые обязаны своим весом — подчас своим насилием — факту, что слова в значительной мере делают вещи, и что изменить слова и, более обобщенно, представления… значит уже изменить вещи. Политика — это, в основном, дело слов» [36].
Политики во время реформы избегали использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Это и позволяло словам верно выражать смысл обозначаемых ими явлений и поэтому служить инструментом для рационального мышления. Их заменяли эвфемизмами — благозвучными и непривычными терминами. Так, в официальных и даже пропагандистских документах никогда не употреблялось слово «капитализм». Нет, что вы, мы строим рыночную экономику. Беженцы из Чечни? Что вы, у нас нет беженцев, это «вынужденные переселенцы».
Особый новояз был создан во время приватизации. Приватизация — лишь малая часть в процессе изменения отношений собственности. Она — лишь наделение частной собственностью на предприятие. Но это предприятие было собственностью народа, и государство было лишь управляющим. Чтобы приватизировать завод, надо было сначала осуществить денационализацию. Это — самый главный и трудный этап, ибо он означает изъятие собственности у ее владельца (нации). Это не сводится к экономическим отношениям (так же, как грабеж в переулке не означает для жертвы просто утраты некоторой части собственности). Однако и в законах о приватизации, и в прессе проблема изъятия собственности замалчивались. Слово «денационализация» не встречается ни разу, оно было заменено специально придуманным словом «разгосударствление». Одним этим было блокировано движение большого мирового массива знания по проблеме приватизации. И госаппарат, и население были таким образом отрезаны от знания о сложном явлении приватизации.
В целом, за 90-е годы произошло изменение функции языка — его магическая функция стала доминировать над информационной. Это резко сузило каналы социодинамики знания власти. Речь ответственных людей в 90-е годы была настолько невнятной и бессвязной, словно эти люди или стремились речью замаскировать свои истинные мысли, или у них по каким-то причинам была утрачена способность вырабатывать связные мысли.
