Драгоценный Крысеночек,

Вот второй день, как мне тебя не хватает. Был рад получить твою телеграмму. <...> Сейчас 8 часов, и ты должна подъезжать к Hook'y[27] и завтра уже будешь в Кембридже. Слежу за твоей поездкой все время.

Вчера утром поехал в Болшево, у меня было сонное настроение, спал днем и ночью. <...> Сегодня утром приехал и поехал на стройку. Там все неважно. Стены покрылись пузырями. Вообще, если сравнить с постройкой моей кембриджской лаборатории, картина довольно печальная. Никак не могу добыть раковин для лабораторных комнат, их кто-то там у нас спулил (кажется, завод «Шарикоподшипник»). С аккумуляторами (это тоже важно) тоже очень плохо, их сняли с заказа, н бог знает, когда они будут сделаны. Нету уже два месяца кованого железа для вентиляторов. Казалось, этого добра сколько угодно, но вот нету. Также нету труб для заземления и т. д. и т. д. Мне страшно думать, как пойдет работа. Если с такими элементарными вещами задержки, [то что будет], когда потребуются какие-нибудь специальные трубы или что-либо подобное. Строители заснули, рабочих почти нет на стройке — совсем не понимаю, что творится. <...>

Хорошо помогает Шальников. Он не огорчается, видно, привык к таким условиям. Но меня другой раз забирают сомнения: вправе ли я просить все оборудование у Резерфорда? Оно ведь при таких условиях обречено на гибель или, во всяком случае, на жалкое существование. Там, в Кембридже, все же как-никак люди смогут им работать, а тут, если нельзя раздобыть умывальников, труб и железа, что можно будет делать? Может, нужны железные нервы, но у меня их нет. Может, нужно уметь ругаться, бить кулаком по столу и кричать, но это у меня очень редко выходит и потом я себя чувствую разбитым человеком.

Как же я смогу спокойно работать? Жду с нетерпением Ольгу Стецкую. Может, она поможет, а то Ольберт только думает о красоте, дорожках, занавесках и портретах. И этим я недоволен — лаборатория принимает вид заправского казенного учреждения. Создать уют, простую обстановку мне не удается. Ведь вот что он мне говорит: «Ведь это советское учреждение, Петр Леонидович». У него свой масштаб и вкус, и от них он не может <...> отказаться. Внушить это ему не удается. Когда я еще давно хотел позвать художника, он запротестовал: дорого, я, дескать, сам сумею. Ну, да это пустяк, на работу не повлияет, больше — на настроение. <...>

27 [ноября]. Вчера не писал, так как был простужен и еле-еле подготовился к докладу. Простудился в институте, где отопление то действует, то не действует. Оказывается, сняли всех монтеров на другую стройку и некому у нас работать. Но, несмотря на простуду, я читал доклад вчера вечером, в 8 часов. Были здешние профессора. <...> Все они сонные, инертные, сидели как истуканы. У нас никакого энтузиазма к науке, я говорю о чисто научном энтузиазме. Такие забитые и голодные, так переутомлены халтурой. Такой инертной аудитории я еще никогда не видел. Но ведь так невозможно!

Я вот читал почти во всех главных университетах Франции, Бельгии, Голландии, Германии; коверкал я немецкий и французский языки, так что читал, без сомнения, хуже, чем вчера, но там люди реагировали. У нас — ни одного вопроса. Так продолжаться не может, надо их растормошить, надо их увлечь, я попытаюсь это сделать. <...>

У меня вся надежда на молодежь! Поскорее бы с ней сойтись. Там я легче найду энтузиазм. Ведь он у нас есть. Я помню, когда я еще в начале этого года посещал заводы, новые заводы, то там с каким энтузиазмом мне все показывали и все обсуждали. Значит, мы умеем работать с энтузиазмом. Но почему же его нету в нашей научной среде? Хуже всего, конечно, Академия. Средний возраст академиков, я недавно подсчитал — 65 лет. Причем наибольшая вероятность быть выбранным — около 58 лет, а умереть — около 72. <...>

Но вот молодежь — на нее у меня вся надежда. Уже Ш[альников] проявляет себя хорошо, по крайней мере у него есть увлечение в работе, и его присутствие меня радует. Я бы очень ошибся, если бы мне не удалось подыскать человек 8 таких и с ними дружно работать.

А всех остальных — к чертовой матери! И я буду кусаться, ругаться и все, что хочешь, чтобы оградить себя. <...>

...Хочется рассказать, как была приемка лаборатории. Но все подробно, понемногу. Вчера или позавчера имел крупный разговор с Леопольдом Аркадьевичем [Ольбертом]. Я сказал, что если приемная комиссия соберется, то надо отложить приемку, так как уж очень много недоделок. Если примут сразу, то никогда мы этих недоделок не увидим доделанными. Леопольд напустился на меня: вы не знаете, дескать, наших советских условий, у нас недоделанными принимаются целые колоссальные заводы, и пр. <...> Вы приехали из-за границы, ваши привычки надо бросить, и прочее, и прочее...

Я сказал, что привычки привычками, но начинать работать в недоделанной лаборатории я не стану, и если комиссия и решит принимать, то я подам особое мнение и протокол все равно не подпишу. После маленькой истерики с его стороны мы расстались. Я, конечно, еще за 10 дней предупредил строителей о своей точке зрения: что только если все будет окончательно закончено, приемка может состояться.

Но вот сегодня день приемки. На какую точку зрения станет комиссия? Председатель — академик Винтер, тот самый, который строил Днепрогэс. От Моссовета будет их главный инженер. Потом Гребенщиков и Зубов, я и Леопольд. Винтер назначил подкомиссию. За три дня они закончили подготовительную работу, нашли 183 недоделки. Сегодня в 2 часа мы поехали в Академию, где предварительно собралась комиссия. Я сперва думал повидать В. и высказать ему свои взгляды, но решил, что надо положиться на свои силы.

Ровно в два часа мы пришли к Винтеру. Ему лет 50 с хвостиком. Очень умное лицо, бородка ала Красин, одет в слегка потрепанный костюм, материя ничего, но есть пятнышки, видно, от табака (он много курит), вязаный жилет... Прекрасная манера себя спокойно держать, большой административный опыт сразу ясно виден. Лучшего человека для такого рода дела трудно отыскать.

Началось заседание. Я начал говорить, сказал пару слов, но меня перебил Леопольд. Заявил, что мелкие недоделки скоро доделают и т. д. Кончил Леопольд, я сказал еще пару слов: что считаю невозможным работать, пока лаборатория окончательно не будет закончена. Потом заговорил Винтер. Он на 100% стал развивать то, что я считал, и заявил, что пока все не будет доделано окончательно, о приемке не может быть и речи. Леопольд пытался возражать, но он быстро осадил его, спросил: «Вы что, представитель треста?» Леопольд замахал руками. «Так чего вы так волнуетесь?»

Гребенщиков взял ту же линию, что Винтер, и я чувствовал себя так спокойно, как давно себя не чувствовал...