– Как это – быть легким?

– Скажем, надо идти куда-то или что-то делать. Ты сразу встаешь – и идешь. Помнишь, как пионеры говорили: всегда готов?

– Это если драка, да? Но ведь они, – мальчик со значением сказал слово «они», – всегда бьют неожиданно. Как тут приготовиться, они нападают вдруг.

– Пропусти первый удар. Пусть бьют.

– Как это – пусть бьют?

– Пропусти удар. Если ты по-настоящему силен, удар тебя не свалит. Ответным ударом ты все равно противника убьешь.

– Как же я его убью?

– Убьешь, не сомневайся.

– Нет, я не смогу убить. А вы можете?

Надо же что-нибудь показать. Струев расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана свинчатку – кусок свинца, свернутый кольцом, с продетой латунной цепочкой.

– Что это?

– Кистень. Свинчатка.

Он крутанул цепочку, и кистень тяжело рассек воздух.

– Вот так.

– Всегда с собой носите?

– Всегда.

– Убить сможете?

– Не знаю, – честно сказал Струев, – пока некого убивать.

– Вы меня в мастерскую позовете?

– Нет. Не позову.

Еще прежде, чем мальчик ушел, он пожалел, что говорил с ним. Что за позерство. Он разозлился на себя за пустые слова, а вдобавок разозлился и на то, что в его жизнь, так складно организованную, вошло беспокойство, и вошло это беспокойство по вине семейства Рихтеров. Что ему до них? Испытывать неудобства из-за этой экзальтированной семейки – глупо. Он не читал сочинений Соломона Рихтера – старик скорее был смешон, чем интересен; он не дружил с Павлом – слишком молод был для этого Павел, да и вообще Струев ни с кем не дружил; он уж точно не любил Инночку – зачем превращать простую связь в роман; и, наконец, он не отличался чадолюбием и не собирался стать воспитателем мальчика Антона. Однако семейство Рихтеров – в силу специальной, присущей им, этим Рихтерам, патетики, – умудрилось войти ему в мысли и принести непокой. Хорошо глядеть на таких людей издали, а стоит сойтись поближе – они наносят ущерб. Все чувства, которые демонстрировали члены семьи, были преувеличенными и истерическими. Все слова и понятия, употребляемые в семье Рихтеров, как-то: история, правда, честь, вера и пр. – употреблялись как-то экстатически. Струев не привык произносить таких слов, тем более в бытовом разговоре, тем более в каждом разговоре. С надрывом сказанные слова не становились нужнее, истерически выраженные чувства вряд ли были глубоки – но все это утомляло и мешало. Так камушек, по оплошности механика попав в отлаженный механизм, ломает шестеренки и портит машину. И поскольку Струев сам был и машиной и механиком, он выбранил себя за эту оплошность. Слишком долго он налаживал работу, чтобы позволить своей организации страдать из-за пустяков.

Вечером он поехал к Алине. Ему захотелось выспаться в уютном доме, рядом с гладкой толстой женщиной. Он с удовольствием смотрел, как Алина раздевается. Алина снимала лифчик, словно расчехляла тяжелые орудия. Крупные соски ее повернулись в сторону Струева, точно пушечные жерла на лоснящихся от масла лафетах. Лежать на широкой кровати с льняными простынями было приятно. Под пуховым одеялом было уютнее, чем под старым спальным мешком. Алина была мягкая, сонная, довольная – вовсе не похожа на горемычную Инночку. Она принесла в спальню шампанское; любовники открыли окно, на улице шумели ночные липы Патриарших прудов. Струев курил, лежа на спине, гладил Алину по полному загривку, перебирал завитки волос на ее затылке и смотрел на лепнину потолка. Алина рассказывала про мужа, пропадающего на строительстве вертикали власти в России, про юного Диму Кротова, возглавившего новую демократическую партию. Неужели так вот взял – и возглавил партию? – спросил Струев. С лепного плафона на Струева скалились драконы, затаившиеся среди тюльпанов и лилий, и он пустил в них струйку дыма. Вот именно, представьте себе, Семен. Димочка теперь вождь партии. Пока не до конца все решено, но Иван Михайлович считает, что это вопрос недели. Теперь молодежь настолько самостоятельна – им чужие партии не нужны. Свое слово сказать пора. Кротов – вождь партии, это смешно, сказал Струев. Уверяю вас, сказала Алина, качая грудями. И она рассказывала светские сплетни, положив голову ему на плечо и держа руку у него в промежности. Кротов, оказывается, часто бывает у них на Бронной, советуется с Луговым, ужинает с Алиной. Человек он, судя по всему, остроумный. Некоторые из его шуток Алина пересказала.

– Абсолютно наш человек, – так охарактеризовала Кротова полногрудая красавица Багратион.

– Наш? – изумился Струев. – Вы заблуждаетесь на мой счет, Алина.

– Когда я говорю: Дима Кротов – наш, я имею в виду демократические взгляды.

– У вас есть убеждения, Алина?

– Для вас я просто любовница, знаю. Но у меня есть взгляды, Семен. Я радуюсь переменам.

– Веселое время. И Дима Кротов наверняка радуется.

– Неужели ревнуете?

– Упаси бог. Только не вы одна к нему благосклонны. Сдается мне, Басманов дружен с мальчиком.

– Что ж, Герман Федорович весьма порядочный человек.

– Здоровый ли? – спросил циничный Струев.

– Исключительно чистоплотный. Настоящий джентльмен.

– Тогда все в порядке.

– Хорошо, что вы не ревнивый. Знаете, – сказала неожиданно Алина, – я про вас часто вспоминаю.

– Неужели?

– Вы редко заходите, а я думаю о вас часто.

– Правда?

– Стараюсь представить, как вы живете. Неухоженный, некормленный. Женщины рядом с вами нет, – она ласкала его, – и никто вас, наверное, не любит. Душа у меня за вас болит.

– Это вы напрасно, Алина.

– Разве вы понимаете, когда говорят искренне. У меня действительно болит душа. Вы бы занялись чем-нибудь. Партию бы создали, галерею открыли.

– Зачем?

– Сейчас все что-нибудь такое делают. Наш знакомый, Плещеев, тот, что издает «Колокол» в Лондоне, так он, например, мебелью старинной торгует.

– Спекулянт? – спросил Струев. – Человек со взглядами на прекрасное?

– Знаменитый антиквар.

– И дантистов теперь много, – сказал Струев рассеянно, – куда ни пойдешь, везде стоматологические кабинеты.

– Плещеев, кстати, тоже начинал как дантист. Двадцать лет назад эмигрировал, работал дантистом, теперь крупнейший галерист Нью-Йорка и Лондона. И знаменитый издатель.

– Славное прошлое, – сказал Струев, – достойная профессия, прогрессивные взгляды.

– Вы над всеми издеваетесь, Семен.

– Это серьезней, чем вы думаете, Алина. Мир сегодня – это мир победивших дантистов.

– А как же антиквары?

– Антиквары наступают дантистам на пятки. Это второй эшелон цивилизации. Но дантисты впереди.

– Вы считаете?

– Уверен. Дантисты правят бал. Антиквары представляют историю, а дантисты символизируют прогресс.

– И люди, как правило, интеллигентные, – сказала Алина. – Плещеев – широкообразованный человек.

– Дантисты еще себя покажут. Они еще оформятся как политическая сила.

– Все дантисты, каких я знаю, люди демократических взглядов.

– Еще бы. За дантистами будущее. А Дима Кротов – он не дантист?

– Вы смеетесь, а, между прочим, стоматологический кабинет – выгодное вложение денег.

– Я открою антикварный бутик дантиста, – сказал Струев, глядя на оскалившихся драконов и скалясь им в ответ. – Радикальным решением будет совмещение антикварного бутика с зубным кабинетом. История и прогресс – все сразу. Антикварная стоматология – вот неиспользованная ниша, ее я и займу. Раритетные бормашины, никакого наркоза. Как вам?

– Опять жуткая боль, – Алина улыбнулась искусственными зубами, неотличимыми в полутьме от настоящих. – Боже мой, мы только избавились от страха – а вы опять! Ну и выдумки у вас.

– Серьезное политическое движение не должно чураться грязной работы. А рекламой я сделаю свою улыбку, – и Струев показал Алине кривые клыки.

Выходя от Багратион, Струев опять столкнулся с домработницей. Марианна Герилья, как всегда, неожиданно возникла в коридоре – траурная старуха со змеиными глазами.