Иосиф Сталин, как природный номиналист, почувствовал, что словесный инструментарий ему уже неподвластен, — и отказался от его использования. Дальше пусть сами борются за свою свободу, как известно, в этом состояло его пожелание рабочим партиям. Это означало, что свобода как цель борьбы — перестала существовать: свобода стала продуктом, участвующим в обмене.

Прибавочная свобода — т. е. безличная прибавка к внутренней свободе человека, меновой продукт — есть то, что наглядно явил миру авангард. Произведение авангардного искусства не делает зрителя умнее, добрее, счастливее — и не может этого сделать. Зато оно сообщает некую избыточную энергию — договорились, что эта энергия именуется свободой. Когда зритель смотрит на закорючку в музее и вопрошает: что хотел сказать художник? — он поступает неправильно. Художник не хотел сказать ничего. Художник присовокупил к самосознанию зрителя импульс победительного движения, внедрил дополнительный продукт. Закорючка так же символизирует свободу, как логотип банка символизирует денежный оборот. Заряд энергии, содержащийся в закорючке, сродни тому, какой передавался посредством языческих тотемов, разница в том, что языческий тотем обслуживал локальное племя, авангард обслуживает развитую промышленную цивилизацию. Авангард выполнил необходимую задачу — прибавочная свобода обрела зримое выражение. Вместе со зримым выражением прибавочная свобода обрела конкретную стоимость. Не знание, не ремесло, не сноровку — но сгусток иррациональной энергии общество обозначило как ценность.

И поскольку сходный процесс прошел в социальной, финансовой, экономической жизни — наличие художественного авангарда закрепило существование феномена прибавочной свободы. Существование рынка авангарда выявило еще одну — и важную — особенность правового капитализма.

В тот самый момент, когда номинальная прибавочная свобода обрела рыночную стоимость, сформировался закон развития правового капитализма. Инструментом капиталистического производства стала коррупция. Вопреки расхожему представлению, коррупция не есть болезнь капиталистического мира, это не язва, разъедающая мир, но форма производства, двигатель прогресса. При наличии огромного управляемого большинства, которое приводится в движение оборотом свободы, — рынок перемещается в политику. Подобно тому как церковь торговала царствием божьим посредством индульгенций, так демократия торгует гражданскими правами.

Помещение прибавочной свободы на рынок предусматривает как обмен, так и произвольное распределение продукта: как легальный рынок, так и рынок черный. Произвольное распределение свободы — и есть коррупция: законы, право, мораль (в обществе этим занимается институт политики) обрели помимо социальной истории — историю рыночную. Коррупция присутствует в истории со времен незапамятных, однако в обществе, капитализировавшем свободу, вычленившем из нее прибавочный продукт, коррупция логическим путем стала методом управления.

Депутат парламента имеет стоимость на тех же основаниях, на каких имеет стоимость квадрат, нарисованный на холсте. Ценность имеет не человек и не геометрическая фигура — но некая доза прав и свобод, в них воплощенная. Поэтому, когда депутат возмущается и не признает себя продажным, он прав: покупали не его (кому он нужен?) — покупали его прибавочную свободу. И что — депутат? Так, мелочь. Покупают будущее. Покупают — прогресс. История движется потому, что за ее движение хорошо заплачено.

IV

История, что описана в настоящей хронике, не исключение. Данная хроника подошла к тому моменту, когда известный предприниматель Дупель обеспокоился вопросом коррупции: он обеспокоен был простой вещью — те ли персонажи будущее покупают? Он, впрочем, и сам собирался историю купить. Но — как ему казалось — у него на то были основания, он сделал правильный выбор. В других он уверен не был. Михаил Зиновьевич Дупель решил сказать речь о коррупции в Кремле — в центре российской власти. Он был принят в Кремле и зачитал подробный отчет о побочных доходах чиновников, о том, как власть становится в зависимость от финансовых сделок, зависит от товарооборота. Он рассказал о структуре коррумпированного аппарата, упомянул главных персонажей — опустил только роль самого президента и размер его личных доходов. Не упомянул он и Фиксова с Зябловым, первых президентских приближенных, нобилей нового двора; впрочем, из доклада было понятно, что, если потребуется, Дупель сумеет обозначить их интересы также. Дупель показательно выделил одного Слизкина — хотя знал, сколь дорог Слизкин двору, — и детально разобрал его последние приобретения: алмазную шахту, верфи и сухогрузы, долевое участие в газовых и нефтяных компаниях, карманную партию националистов, которую пестовал Слизкин на черный день; Дупель подготовил отчет о так называемой реформе энергосистемы, за которой стоял Слизкин, и показал на простых цифрах, как страна разрушает централизованную систему энергоснабжения и ставит регионы в зависимость от собственника. Он показал — в цифрах это выглядело убедительно, — как политика делается управляемой, если жизнь населения, тепло и свет в городах зависят от воли чиновника. «Социализм, — так заканчивал свой доклад Дупель, — есть советская власть плюс электрификация всей страны. Какая власть будет, — спросил Дупель, — если из капитализма вычесть электрификацию?» Пока Дупель готовил доклад, он успел получить предостережения от многих коллег.

Накануне выступления с ним побеседовал Тофик Левкоев:

— Зачем, Миша? — По телефону кавказский акцент Тофика почти пропадал. — Для чего нужно? Сиди тихо.

Дупель рассмеялся:

— Мы с тобой разные люди, Тофик. Совсем.

Дупель шел по кремлевской анфиладе, размалеванной Георгием Константиновичем Багратионом, добротным придворным оформителем, в стиле былых веков самодержавной славы. Социалистическая символика из коридоров власти исчезла — место серпа и молота заняли орлы капитализма. Орлов Багратион не жалел. Дупель подумал, впрочем, что на стены и плафоны израсходовали всех имевшихся орлов — на то, чтобы населить коридоры, орлов уже не хватило. Остались стервятники и трясогузки.

Дупель шел, как обычно, не глядя по сторонам, своей стремительной походкой — и чиновники, с которыми встречался он в комнатах, уходили с дороги. Прежде они старались попасться на пути у Дупеля, невзначай разговориться, позабавить нефтяника соленым анекдотом. А этот слышал? — говорили они обычно, давясь смехом и дергая Дупеля за рукав. Сегодня чиновники отскакивали в сторону, прятались за поворотом и глядели в спину Михаилу Зиновьевичу насмешливыми глазами. Они измеряли глазами расстояние от себя до опального олигарха — достаточно ли далеко стоят? Не заподозрили бы, оборони создатель, в преступной близости. Того гляди, заприметят мамки с няньками, узрят недопустимую связь — и накажут! Ой, накажут! И глядели в спину смутьяну маленькими бегающими глазками — и в глазках плескалась злость и ревность к бесстрашию.

Чиновный аппарат в последнее десятилетие поменялся. Дупель помнил чиновников прошлых лет — из той когорты уцелели разве что Луговой и Басманов, — грузных людей с паралитическими шеями, тяжелым взглядом, толстыми красными руками. Теперь чиновниками, управлявшими страной, стали вертлявые люди с тонкими руками, юркими глазами. Вот мелькнул за поворотом Фиксов, шмыгнул носом, одернул пиджачок от Бриони, брызнул вверх по лестнице — побежал пилить Пенсионный фонд; вот, вильнув задом, ввинтился в полуоткрытую дверь Зяблов — торопится удачно пристроить средства, изъятые у льготников, по слухам, вкладывает в сингапурские танкеры; вот скользнул вдоль стены тихий Слизкин — чем-то сегодня он озабочен? Размещает в офшорах Стабилизационный фонд? Банкротит тракторный завод? Или на совет к президенту идет Слизкин, слушать доклад о коррупции в высших эшелонах власти? Ах, не счесть забот Слизкина.

Дупель не удостоил их взглядом. Он миновал анфиладу комнат, предстал перед народным избранником. В окружении мамок и нянек народный избранник заслушал речь Дупеля, нахмурилось его чело.