Гриша слушал и кивал. Правда, шевельнулась мысль о том, что не может же человек, который сам торгует нефтью, возглавлять комиссию, проверяющую методы этой торговли. Что-то тут не так. Однако Гриша не стал углубляться в эту мысль и позволил ей затеряться между прочих — так иной вуалехвост в прозрачном аквариуме вдруг затеряется в стае и уйдет на темное дно. Не хотелось догонять эту мысль. Напротив того, он стал думать в следующем направлении: не судите, да не судимы будете. Ну что, в конце концов, я знаю о нефти, чтобы так огульно высказывать мнение? Ничего не знаю. А то, что барон — человек деликатный, сразу видно. Другой на его месте такой бы крик поднял. Воспитание! Гришина неловкость прошла совершенно. Он с удовольствием послушал финансово-политический разговор, посетовал на то, что Россия медлит на своем пути в лоно развитых держав, выкурил сигару (Это Гавана, барон? — Нет, бразильский табак, впрочем, я сам давно не курю сигар, берегу, ха-ха, здоровье. Вот, не возьмете ли с собой всю коробку? — Отчего же, барон. С удовольствием избавлю вас от соблазна), выпил рюмку-другую кальвадоса и стал прощаться. Приятная усталость одолела Гришу Гузкина; ему хотелось домой и спать, лишь немного смущал предстоящий разговор с Барбарой. Впрочем, кое-какие аргументы для разговора Гриша уже отыскал. Ему есть что сказать Барбаре.

На прощание барон продемонстрировал Грише свое последнее приобретение — картину первого русского авангарда: полоски и кружочки. Гузкин посмотрел на полоски благосклонно, но вместе с тем и придирчиво-строго — так именно и должен смотреть профессионал.

— Что ж, — сказал Гузкин, — это шедевр.

— Думаете, подлинник?

— Здесь и здесь, — Гриша тронул пальцем края одной полоски, которая ничем не отличалась от других, точно таких же полосок, — могут возникнуть вопросы. Но в целом — вещь несомненная.

— А эти места? — и барон повторил жест Гриши и потрогал края злополучной полоски.

— Возможно, неудачная реставрация.

— Что вы посоветуете делать с этими местами? — спросил барон озабоченно.

— Я думаю, надо оставить, как есть: вещь должна иметь свою историю.

— Вы полагаете?

— Думаю, да.

— Гриша, — сказал барон, — я хотел бы, чтобы вы сформировали мою коллекцию. Задачу определю так: история двадцатого века — от авангарда до Гузкина.

— Барон, — сказал Гузкин, вспомнив уроки Ефима Шухмана, — у меня крайне мало свободного времени.

— Я понимаю цену вашего времени, Гриша.

— Надо, надо покупать авангард, — сказал Кротов, — рекомендую обратиться к Розе Кранц, она представляет уникальное собрание.

— Хорошее состояние картин? — уточнил Гриша. Он уже чувствовал себя ответственным за коллекцию барона. В конце концов, он чем-то обязан этому милому человеку.

— Исключительное; словно вчера нарисованы.

— Разумеется, в любой серьезной коллекции надо вести отсчет от Малевича, — сказал Гриша, подумав.

— Это не требует доказательств, — сказал барон, — кстати, вас Клавдия пригласила на завтрашний обед? Приходите с Барбарой к восьми.

VIII

Барбару, однако, Гриша с собой на прием не взял. А как было ее взять? Совершенно невозможно. Отговорившись тем, что идет с Эженом Махно в русскую компанию, Гриша оставил Барбару дома одну, предупредил Эжена о возможной проверке и бросился через мост — в квартал Сен-Жермен. Ситуация складывалась двусмысленная: Портебали были общими друзьями, однако затруднительно будет брать Барбару к ним теперь в гости. Гриша вошел в мировой перечень художников — следует считаться с этой ролью и выполнять присущие ей обязанности. У графини собираются знаменитости: культуролог Умберто Эко, знаменитый жонглер цирка Амар, который кидает одновременно аж шесть колец, музыкант Ростропович и, конечно же, цвет художественной культуры мира. Гриша должен там быть — это не обсуждается. Но уместно ли присутствие Барбары? Надо отметить — если уж ставить точки над i, — что пребывание Гриши в этом кругу во многом обусловлено его личными отношениями с Клавдией. Так не является ли простой формой ответной любезности по отношению к графине не делать того, что ей будет неприятно?

— Сомневаюсь, — сказал Гузкин Шухману, — что Клавдия мечтает видеть Барбару рядом со мной.

— Ее можно понять, — подтвердил Шухман, — даже оставив в стороне ваши амурные истории, не стоит забывать, что Барбара — немка. Не всякий француз простил в сердце своем бошей.

— Ah, so? — сказал Гриша Гузкин, и ему стало легче на душе. Вот оно как, оказывается. А он-то, бесчувственный человек, все придумывал причины, по которым не следует брать Барбару в гости, и в расчет не брал национальную галльскую гордость и честь. А как все просто оказалось. Чувство чести, подумал Гриша, часто недооценивают, а напрасно: весьма часто именно честь и может пригодиться.

Собрались все те, о ком Дутов да Пинкисевич могли бы только с волнением говорить стылыми московскими вечерами — и без всякой надежды когда-нибудь увидеть живьем; а вот они, мировые корифеи, стоят рядом, и Гузкин стоит в их обществе — равный с равными. Разлили по высоким бокалам шампанское, обнесли малюсенькими бутербродиками, сигары предложили. И Гузкин был наравне с другими, нисколько не хуже прочих, ни на йоту никому не уступал — налили шампанского и ему, и бутербродик ему тоже предложили, огонька поднесли. Одно дело — быть членом группы московских художников: Дутов, Струев, Пинкисевич, Гузкин; этот перечень мастеров, конечно же, звучит недурно. На иного российского обывателя такой набор имен и произведет, пожалуй, сокрушительное впечатление, но вот как отреагирует житель Парижа или Лондона, да отреагирует ли вообще? А то просто плечами пожмет, да и спиной повернется: не слышал он таких имен, а раз не слышал — то их и нет вовсе. Имя художника — оно как имя компании. Будете вы покупать акции безвестной компании? А, то-то и оно, что не будете. А если компания называется «Дженерал Моторс»? И скажите, пожалуйста, имеет ли смысл быть членом московского кружка художников, акции которого и покупать-то никто не собирается? Совсем-совсем другое дело — стать равноправным членом международного круга мастеров. Скажем, такой вот список имен: Марина Абрамович, Джаспер Джонс, Ле Жикизду, Герард Рихтер, Гриша Гузкин — звучит, что там ни говори, не в пример солиднее. Любому просвещенному гражданину мира эти имена многое говорят. И сегодня сделалось понятно, что Гриша — один из демиургов. Вот как дело повернулось. Например, поинтересуются у тебя, в какую художественную группу ты входишь. Подойдут к тебе европейские дамочки и западные господа — и спросят, равнодушно так спросят, как обычно спрашивают на коктейлях, лишь бы беседу поддержать: а вы, мол, в какую художественную группу входите? Минималисты всякие, кубисты? Как там у вас теперь команда называется? Вы с кем, мастера культуры? А ты им — раз! И выпалишь наборчик имен! Списочек хотите послушать? Пожалуйста — всю обойму в упор! Герард Рихтер, каково имечко? Слыхали, поди? Джаспер Джонс, вы о ценах на его работы знаете? Ле Жикизду — вы как, в курсе? А Марину Абрамович, ту, что кровавые кости мыла на Венецианской биеннале, не забыли? А? Вот вам моя скромная компания. Если бы в ответ на вопрос о том, где работаешь, сказать, что держишь контрольный пакет акций «Дженерал Моторс», это звучало бы примерно так же. Так, мол, акционер одной компании. — А какой компании, если не секрет? — Отчего же. «Дженерал Моторс». Ответишь так, и смотришь — у собеседника уже и весь облик не тот: смотрит на тебя с почтением и глядит искательно. Еще бы: на такого человека и посмотреть любопытно. И сегодня Гриша стоял, отставив руку с тарталеткой, среди корифеев западного гуманизма и словно бы разглядывал себя со стороны. Вот стоит с тарталеткой и шампанским красивый, нестарый еще мужчина. Он уехал из России — не бежал позорно, но достойно уехал, поскольку интересы искусства заставили его: основные его клиенты живут на Западе, галереи и музеи, с которыми он сотрудничает, находятся в просвещенном мире. Да, ему пришлось оставить родину, чтобы войти в число избранных мастеров — в сущности, все мы, избранные мастера, до известной степени космополиты: Пикассо, например, или Гольбейн. Да, он стал гражданином мира, этот стройный, нестарый еще мужчина с бокалом шампанского. Он стал гражданином мира именно потому, что ему есть о чем рассказать этому миру. И мир с вниманием отнесется к его мессиджу. Мир (в лице гостей г-на и г-жи де Портебаль) действительно интересовался мессиджами художников. Гости подходили к Ле Жикизду и спрашивали, над чем господин Ле Жикизду сейчас работает. Спрашивали и у Марины Абрамович, над чем госпожа Абрамович работает; и у Гриши спрашивали тоже, над чем работает он, Гриша Гузкин. Значит, интересно им, графам и баронам, значит, небезразлично миру, чем он, Гузкин, занят.