Чепурная: «А когда Ваша дочь возвратилась?»

Кузнецова: «Около десяти часов. Она не всю службу отстояла. Она пришла, а собака просилась гулять, ну она пошла с собакой».

Чепурная: «Ваша дочь Ивана Миронова в этот день видела?»

Кузнецова: «По-моему, видела. Она говорила, что встретила Ивана с ведром, когда возвращалась с собакой».

Чепурная: «Вы верите, что Миронов Иван может быть причастен к покушению на Чубайса?»

Судья резко прерывает допрос: «Остановитесь! Суд догадками не занимается!».

Вот, кажется, и всё. Что еще не ясно в показаниях свидетеля алиби Миронова? Но бразды допроса берет в свои умелые руки прокурор: «В связи с чем Вы и Ваша дочь поминаете вашего сына и брата в день его рождения, а не в день смерти?».

Кузнецова растерялась: «Мы его поминаем и в день рождения, и в день смерти».

Прокурор ухмыляется ответу: «А почему Вы запомнили, что это было именно 17 марта?».

Кузнецова: «Потому что мы с ней поссорились из-за этого. Она сказала: какая тебе разница – 14-го я пойду в церковь или 17-го?»

Прокурор надвигается на нее с ощутимой даже в зрительном зале угрозой: «Кто и в какой день ходил поминать Вашего сына в 2005 году?».

Вопрос показался жестоким даже судье, и она сняла его, как не относящийся к делу, но все последующие вопросы прокурора звучали с не меньшей изощрённостью наследника заплечных дел мастеров.

Прокурор испытывает на прочность психическую стойкость свидетельницы: «Почему Вы сами не ходили поминать сына?»

Кузнецова беспомощно оглядывается: «Я никуда не хожу, я не могу ходить».

Прокурор будто не слышит ее: «14-го марта что Вам лично помешало дойти до храма?»

Кузнецова повторяет: «Я не могу ходить, у меня артроз».

Прокурор напирает, как нахал в трамвайной давке: «Могли бы воспользоваться общественным транспортом».

Кузнецова оправдывается: «Я общественным транспортом не могу пользоваться, я туда не влезу».

Прокурор глумливо хмыкает: «А на такси почему не поехали?»

Кузнецова жалобно: «Я в храм по ступенькам не взберусь».

Прокурор, откровенно радуясь, что свидетельница попалась: «А как же Вы сюда добрались?»

Кузнецова спохватывается наконец, что не обвиняемая она, а свидетельница, поднимает голову и с достоинством глядит прямо в глаза мучителю: «Меня привезли, да под руки вели. И перед отъездом я сделала себе два обезболивающих укола».

Прокурор отводит взгляд: «До 17 марта Вы заходили к Миронову в квартиру?»

Кузнецова тяжко вздыхает, стоять ей уже невмоготу: «Я к нему иногда заходила деньги менять, а он ко мне заходил за гусятницей».

Прокурор приказным тоном: «Так вспомните, когда Вы заходили к нему до 17 марта и с какой целью?».

Кузнецова: «Я не помню, может, за полгода до этого. Вот Вы помните, что было год назад?»

Прокурор как кнутом хлещет: «А у кого Вы меняли деньги до того, как Миронов въехал в эту квартиру?»

Кузнецова терпит: «Когда он не жил, то у его бабушки Любови Васильевны».

Прокурор снова замахивается: «А у кого Вы меняли деньги в то время, как Любовь Васильевна выехала, а Иван еще не въехал?»

Кузнецова смотрит на прокурора с изумлением: «Я что, их каждый день меняю?!».

Бесконечная нить пустых прокурорских вопросов обвивает свидетельницу мучительной сетью, терпение и силы уже оставили её, действие спасительных обезболивающих уколов закончилось, то и дело сквозь закушенные губы прорывается стон, ей снова пытаются подставить стул, но сесть на него свидетельница уже не может, это причиняет ей страшную боль. Алевтина Михайловна остается полулежать, полувисеть на трибуне, надеясь, что иссякнут, наконец, эти никчемушные вопросы прокурора. Однако у прокурора свой замысел. Он специально тянет пытку временем, расчёт его очевиден: желая поскорее избавиться от мук, свидетельница где-нибудь да оговорится, в чем-нибудь да ошибется.

Чтобы вконец измотать слишком памятливую женщину, он требует оглашения ее допроса на следствии. Получив на то разрешение судьи, неторопливо оглашает абсолютно ничем не отличающиеся от нынешних ее показания. И снова начинает тяжкий невыносимый для свидетельницы допрос, как по заколдованному чёртовому кругу по одним и тем же вопросам: почему запомнила 17 марта, почему сама не пошла в церковь поминать сына, сколько раз меняла у Ивана деньги, для чего, почем и зачем покупала нитки, сколько раз гуляла с собакой, сколько комнат в ее собственной квартире, слышала ли, как хлопала дверь в квартире Ивана, когда у дочери был выходной… Лишенные всякого смысла и малейшей логики обильные вопросы жестокосердого прокурора преследовали одну лишь цель – измотать и без того замученную свидетельницу, заставить ее ошибиться, оговориться, споткнуться хоть в чем-нибудь. Но бедная женщина держалась мученически стойко. Ноги болели невыносимо, руки тряслись от напряжения, лоб покрыла болезненная испарина, но она вновь и вновь повторяла то, что утверждала с самого начала еще на следствии: в утро покушения на Чубайса видела Ивана Миронова дома только что проснувшимся.

Венцом этого заплечного дознания стал в который раз заданный кнутобойцем вопрос: «А как Вы запомнили год, в котором это все случилось?».

Превозмогая боль, Алевтина Михайловна Кузнецова принялась обстоятельно объяснять давно севшим голосом: «Я сначала не помнила год, но однажды ко мне домой ночью, часов в двенадцать явился человек, представился участковым, спросил: «Где Вы были 17 марта 2005 года?». Вот тогда я и вспомнила, и на всю жизнь запомнила, что это было именно, точно в 2005-м году».

Каждый слышавший это вживе к себе примерил подобную историю, убеждаясь: да, такое ночное впечатление точно никогда не сотрется из памяти. Даже прокурор не мог против этого спорить. В полуобморочном состоянии Алевтину Михайловну вывели из зала.

Судья позвала для допроса вторую свидетельницу алиби Миронова - дочь Алевтины Михайловны Елену Борисовну Тараканникову, миловидную женщину лет тридцати пяти.

Задавать вопросы вновь начала адвокат Чепурная: «Вы помните события 17 марта 2005 года?».

Тараканникова: «Да, 17 марта я встретила Ивана утром в подъезде. С утра я ходила в церковь, пришла из церкви, попила чай, позавтракала и пошла гулять с собакой. Это было около десяти».

Чепурная: «Вы в этот день работали?»

Тараканникова: «У меня выходной был по графику».

Чепурная: «Кроме того, что Вы поздоровались с Иваном, Вы о чем-либо с ним говорили?»

Тараканникова: «Я не помню».

Адвокат Михалкина подключилась к допросу: «Дата 14 марта у Вас с чем связана?»

Тараканникова: «Это день рождения моего брата. Он умер в 1992 году. Мы его в день рождения всегда поминаем. Раньше, когда мама могла ходить, то она в церковь ходила. Теперь я хожу».

Михалкина: «А 14-го почему Вы не пошли в церковь?»

Тараканникова: «Не помню сейчас. Либо работала, либо у детей тренировка».

Показания мастеровито начинает расклинивать прокурор: «Можете назвать причину, по которой Вы запомнили, что посетили храм именно 17 марта?».

Тараканникова объясняет: «Я запомнила 17 марта, потому что у нас с мамой ссора была. Сильно поругались мы с мамой из-за того, что я не 14-го, а 17-го в храм пошла».

Прокурор подлавливает: «В последние годы Вы всегда посещали храм 14-го?»

Тараканникова: «Как правило, да».

Прокурор: «А что Ивана встретили 17-го, Вы как запомнили?».

Тараканникова терпеливо: «Ну я ходила в храм 17-го, а когда по телевизору стали говорить, что Иван обвиняется в покушении, то мы с мамой стали это обсуждать. Надо же, сосед и такое дело!»

Прокурор продолжает расщеплять показания: «Вы Миронова видели поднимающимся по лестнице?»

Тараканникова подтверждает: «Да, Иван поднимался, с ведром он был».

Прокурор цепко: «Какое у него было ведро?»

Тараканникова пожимает плечами: «Я не помню таких подробностей».

Прокурор вгоняет ещё один клинышек: «Вам мама рассказала, что в квартиру к ней заходил Иван?»

Адвокат Першин первым распознает мошенническую уловку прокурора: «Я возражаю, Ваша честь».