Хмель знал Остапа Блакытного — раньше встречались. Но помогать Марку он отказался наотрез.

— Не пиду, — угрюмо бубнил он, — мени Остап ничого не зробив. А не дай боже, з ним що случиться — эмгебисты всю землю перериють, а знайдуть винуватого. Вони сила, а мы…

— Не комызысь, — Беркут съездил Хмеля по физиономии.

Удар получился звонким и увесистым. Это напомнило Хмелю, что перед ним эсбековец, а с СБ не шутят. Как ни странно, но оплеуха даже приободрила «боевика». Раз бьет, значит имеет право.

Решили идти в Зеленый Гай в следующую ночь. День пересидели в погребе. Беркут в темноте чертыхался и матерился, а Хмель блаженствовал — после бункера погреб с домашним запахом квашеной капусты, огурцов, помидоров казался ему раем. В темноте он отлично ориентировался и сразу же начал шарить по бочонкам, набивал рот всевозможной едой, приглушенно икая.

— Да перестанешь ты, наконец, жрать? — заорал в ярости Беркут.

— Посидел бы с мое на гнилой трухе, посмотрел бы тогда на тебя, — огрызнулся Хмель. Он долго еще бормотал что-то про чистоплюев, которые думают, что они пуп земли.

Ночь пригнала впереди себя метель. Белая муть слепила глаза, хлестала по лицу. Неба не было, оно слилось с землей, надавило тяжелой, непроницаемой пеленой на поля и лес. Резкий порывистый ветер рвал одежду, швырял мокрым липким снегом. До Зеленого Гая было километров семь. К счастью, Хмель хорошо знал дорогу. Впервые за все время он приободрился — в такую злую погоду, когда на небесах чертенята в пряталки играют, их никто не заметит. Следы действительно сразу же заваливал, размывал снег.

Пока шли, Беркут, перекрикивая ветер, вдалбливал напарнику:

— Подходим к хате. Я стучу. Он спрашивает: «Кто?» Говорю ему: «Принес привет от Марии Шевчук, учительницы». Ты стоишь сбоку. Он, конечно, открывает. Бей его так, чтобы не до смерти, нам еще побалакать надо будет.

Хмель кивал. Ему не терпелось теперь побыстрее прикончить Остапа, чтобы возвратиться в свой бункер.

Подошли к хате Блакытного. Родственница Хмеля, знавшая все в округе, утверждала, что тот жил один.

Беркут легонько стукнул в ставню. Никто не отозвался. Эсбековец забарабанил сильнее. Остап откликнулся сонным голосом:

— Кого там лихая годына носит? Нечай, ты?

— Вы Остап Блакытный? — Беркуту приходилось перекрикивать метель.

— Ну, допустим, я, — после паузы не очень приветливо откликнулся Остап.

— Вам прислала привет Мария Григорьевна Шевчук. Может, пустите погреться и пересидеть до утра, а то продрог в эту кляту завирюху, а где сильрада — не знаю.

— Чего так поздно? — недоверчиво расспрашивал Остап.

— На работу к вам назначили, завклубом. Вышел из райцентра утром и приблудил в непогоду.

Беркут потоптался, погрохал сапогами о крыльцо, чтобы Остап понял, как ему холодно.

Остап не торопился открывать. Его встревожило это позднее посещение. Где-то в глубине души он надеялся, что его бывшие соратники по бандитскому подполью забыли о нем, им не до мести после сокрушительного разгрома. И в то же время он внутренне был готов к тому, что однажды ночью вот так, как сегодня, постучат в окно и вызовут «для разговора». Да и кроме того, Беркут в самом начале допустил ошибку: Мария никогда не называла Остапа по кличке, только по имени. Остап насторожился. Сколько их там, за дверью? Один? Двое или трое? Но что-то надо было делать, и Остал погремел запорами.

— Никак не нащупаю этот чертов гак,[6] — недовольно сказал он, — сейчас зажгу лампу…

А дальше все произошло в считанные секунды.

Остап внезапно открыл дверь. Керосиновая стеклянная лампа полетела в лицо Беркуту, который не успел ни отклониться, ни прикрыть хотя бы лицо руками. Эсбековец взвыл от жестокой боли. Он повалился в сугроб, чтобы снегом сбить ручейки пламени, поползшие по одежде. Остап с топором кошкой прыгнул на него. Пока Хмель сообразил, что надо выручать напарника, было уже поздно — топор опустился на голову Марка. Хмель схватился за автомат, он выжидал, когда Блакытный выпрямится, чтобы стрелять наверняка. Остап увидел его и понял, что теперь ему не уйти — сейчас, через мгновение встретит смерть.

Тихо, приглушенный метелью, хлопнул пистолетный выстрел. «Боевик» удивленно посмотрел куда-то в сторону и вдруг начал валиться на бок. Остап подхватил его автомат, отбежал за толстую грушу, подпиравшую хатенку, и упал в снег. Он подумал, что пришли трое, и тот, третий, которого он не заметил, случайно попал в своего. Остап не захотел укрыться в хате — его оттуда просто выкурят, сунув спичку под соломенную стриху.[7] А здесь, во дворе, он на свободе и сможет продержаться, пока подоспеют на помощь свои, хлопцы из истребительного отряда. Теперь, когда у него в руках был автомат, Блакытный чувствовал себя уверенно: пусть сунутся. Он всматривался в темноту, исполосованную метелью, — где третий?

— Остап, не стреляй, — услышал он вдруг чей-то окрик. Голос показался ему знакомым, но Остап решил никому не доверять и промолчал, чтобы не обнаружили, где он лежит.

— Остап, это я, Малеванный…

Лейтенант Малеванный отделился от стены сарая. Остап поднялся ему навстречу.

— Опоздал немного, — сказал Малеванный.

— Здорово стреляешь, — Блакытный пытался скрыть страх, который вдруг остро ударил по сердцу, — ведь еще немного и… — Он даже не сообразил спросить, с чего вдруг Малеванный очутился в эту ночь у его хаты.

Оба националиста не шевелились — значит, наповал. Ветер сбил с Беркута пламя и уже начал заносить его снегом. Второй бандит лежал поперек порога, кровь растопила снег на ступеньках. Остап перевернул его, всмотрелся:

— Хмель…

— А там кто? — кивнул Малеванный на сугроб.

— Того не знаю…

…О всех событиях этой ночи Сороке стало известно из донесений информаторов. Они же сообщали, что Блакытный-Ничепорук срочно выехал на курсы шоферов — колхоз послал его учиться.

Ива срочно потребовала встречи с Сорокой.

— Я не могу выполнить ваш приказ, — созналась откровенно. — Эта ваша Шевчук или погибла, или ее переправили в глубь страны, не может человек не оставить после себя абсолютно никакого следа.

— Иного выхода нет, — отрубил Сорока. — Двое уже погибли, пытаясь распутать этот узел. Сорвана важнейшая операция. Так неужели мы можем допустить, чтобы она осталась в живых?

— Северин и Марко погибли по собственной глупости. Шевчук здесь ни при чем. Провалы на вашей совести, друже референт: видно, были допущены ошибки при подготовке подполья. Или ваши люди слишком беспечно относились к конспирации…

— Менжерес, вы заговорили как контролер…

— Нет, настоящий контролер уже, наверное, прибыл к руководителю краевого провода…

— Вы в своем уме?

— А вы вроде бы испугались?

Сорока округлил глаза, тяжелые веки налились кровью, посинели.

— Если это действительно так, то об этом знает только он, пришедший, да наш проводник…

— Рен, он же 25-й, он же 52-й?.. — Ива легко, чуть иронически произнесла клички. Она улыбнулась, а Сороке казалось, что сейчас из-под ее пухлых губок выскочит тоненькое змеиное жало и брызнет ядом.

— Я прикажу вас уничтожить! — референт втянул голову в плечи, подобрался, будто для прыжка.

— Попробуйте, — откровенно издевалась Ива, окончательно сбивая спесь с гонористого референта. Потом холодновато добавила: — Впрочем, с вас станется. Открою вам одну тайну: я еще там, на той стороне, знала, когда уйдет в путь курьер. Мне обещали, что это будет опытный человек, такой, с которым ничего, — она выделила это слово интонацией, — не случится по дороге. Это не ваши кустари, которые не могут справиться со взбесившимся «боевиком». Наши курьеры проходят везде, где это требуется центральному проводу. — Иву явно распирало от гордости за безупречные качества эмиссаров центра. Она произнесла длинную тираду о том, как годами накапливался опыт борьбы, как в огне воспитывались лучшие люди, которые наделены и огромной выносливостью и преданностью национальной идее. Говорила очень быстро, почти не делая пауз между фразами, и от этого речь ее казалась пулеметной трескотней, когда выстрелы сливаются в единый звуковой поток. Собственные слова подхлестывали ее, разжигали, в жестах появилась резкость, на щеках запылал румянец.