— Еще что? — княжна зло прищурилась и поджала губы.

Федоров понимал, что слова его лишь дразнят начальницу, а до смысла не доходят. И решил ударить последним козырем.

— Еще? — тихо переспросил он и снова оглянулся на дверь. — Позавчера часу этак в семом Шурка из своей комнатенки — окна-то напротив камер — перемахивалась с ними платком.

— Вот как?

— Так точно. Белым-с…

— А на какой предмет?

— Чего изволите? — не понял Федоров.

— Для чего все это, спрашиваю… Цель какая?

— Не могу знать. Только опять же инструкция… она того… она этого не дозволяет.

Княжна задумалась.

Она считала себя волевой, цельной натурой, прозорливой начальницей, у которой не может быть ни одного промаха. И вдруг этот мужик открывает ей глаза на такое, о чем и подумать страшно…

— Ступай, — тихо сказала она, — да смотри — еще раз про вино услышу — выгоню.

— Так точно! — гаркнул Федоров и неуклюже повернулся через правое плечо. За дверью, радуясь тому, что так ловко отделался, он мелко перекрестился, А княжна, сцепив руки в локтях, ходила по кабинету, диктуя в мыслях план дальнейших действий: первое — установить строжайшее наблюдение за Тарасовой, а потом выгнать, да с треском. Второе — в восьмой камере произвести обыск. Сегодня же. Немедленно! Но если Федоров солгал, о, тогда… тогда ему несдобровать.

После ночного дежурства Шура спала плохо.

Вообще все эти дни проходили у нее в каком-то сумрачном, тяжелом тумане: часа два вздремнет — и снова на ногах, снова в хлопотах. Набегавшись и насмеявшись вволю, опять потускнеет, задумается, прикроет глаза — и не поймешь, дремлет ли она или просто впала в забытье.

Вот и сегодня Шура спала чутко, и вдруг сквозь сон до сознания долетело одно слово — обыск.

Она приподняла голову над подушкой, прислушалась.

В коридоре слышны были голоса — разговаривали соседки, такие же одинокие, как и Шура, надзирательницы — Москвитина и Егорова.

Чтобы понять, о чем речь, Шура вскочила и прямо в одной рубашке подбежала к двери.

— Княжна-то наша лютует, — нараспев говорила Егорова. — Федорова так пропесочила — выскочил от нее как из бани.

Москвитина засмеялась.

— Давно бы надо. Совсем от рук отбился.

Шура успокоилась и хотела вернуться в постель, но тут услышала такое, отчего в глазах у нее помутилось и начала бить мелкая, противная дрожь.

— Вот и сейчас на обыск собирается.

— А где обыск?

— В восьмой, у каторжанок.

— Обыск? — прошептала Шура и не смогла сомкнуть побелевших губ. — Господи, это конец.

Она кинулась к окошку — в него хорошо было видно окно восьмой камеры, но за пеленой дождя ничего нельзя разглядеть.

Дать сигнал? Но увидят ли? Да и поймут ли? Нет, надо бежать самой, предупредить, скорее предупредить. Но как? В коридоре надзирательницы. Нет, ничего сделать невозможно. Все пропало!

Шура с трудом подошла к своей железной скрипучей кровати и упала на постель вниз лицом.

«Все кончено, все-все…» — думала она, представляя, как найдут перенесенную ею из чемоданов одежду, парики, грим, как потом…

Но тут она не выдержала и заплакала…

Первое, что сделала княжна, — с пристрастием допросила Спыткину. Но та, глядя на начальницу остекленевшими глазами, заявила — Федоров нагло врет, Тарасова ни в чем предосудительном не замечена, во всем послушна и скромна.

— Так… Ну что ж… Тогда проведем обыск.

Вообще обыски проводились не часто, но всегда внезапно. К камере, намеченной к обыску, «свита» княжны подходила тихо, дверь старались открыть бесшумно, так, чтобы один вид вдруг появившейся начальницы привел арестанток в трепет.

И действительно, обитательницы восьмой камеры были ошеломлены.

Их испуг княжна расценила по-своему. Актриса в душе, она была несколько польщена произведенным эффектом — арестантки все до одной вскочили. «Конечно, пьяница Федоров солгал», — подумала княжна и, поднимая лорнет, милостиво кивнула:

— Здравствуйте, господа!

Из-за ее правого плеча выглядывала Спыткина, слева, стараясь не коснуться начальницы, робко жался Федоров.

Кто-то сказал: «Здрас…» Кто-то кашлянул, а Фрида, покрасневшая так, что, казалось, вот-вот вспыхнут ее каштановые волосы, зацепилась подолом длинного арестантского халата за скамейку и чуть не упала.

Наташа взглянула на Аннушку и в ее глазах прочла одно: конец.

Справа от княжны раздался нервный смешок.

Этот неожиданный звук заставил начальницу обернуться.

Она подошла к странно улыбающейся каторжанке, такой же высокой, как и она сама, и наставила на нее лорнет.

«Так вот она, графиня Ольденбургская», — усмехнулась про себя начальница и тут же решила, что следует навести подробные справки об этой арестантке.

— На что жалуетесь?

Все молчали.

— Ну что ж, тогда начнем…

И она ленивым кивком головы дала знак Спыткиной, та шагнула вперед и зычно скомандовала:

— По койкам разойдись!

До беды оставалось всего несколько секунд — принесенная Шурой одежда была спрятана в постелях. Все смотрели с надеждой то на Аннушку, то на Наташу, но они, обе белые, белее стены, молчали.

И тут княжна вздрогнула — в камере отчетливо прозвучал ее собственный голос:

— На что жалуетесь?

Она обернулась и увидела Вильгельмину — приставив к глазам указательный палец, наморщив лоб и прищурившись, она смотрела на княжну, словно из-под лорнета.

«Негодяйка, меня передразнивает!» — вспыхнула княжна и вся подалась вперед.

— Это что такое?

Вильгельмина, как эхо, повторила:

— Эт-то что такое? — и левой рукой точно повторила жест княжны.

— Вильгельмина, перестань! — крикнула Фрида Иткинд.

Всегда молчаливая, с виду хрупкая, она распрямилась и даже стала чуточку выше. Ее карие глаза блестели.

— Госпожа Вадбольская, — сказала она, заслоняя собой Вильгельмину, — мы очень рады, что вы, наконец, посетили нас…

Княжна, не успевшая оправиться от наглой выходки Вильгельмины, попятилась. Она чувствовала, что сейчас произойдет что-то ужасное.

— Разрешите передать протест.

— Протест? — стараясь быть спокойной, переспросила княжна. — Это еще что за новость?

Она боялась, что Вильгельмина опять передразнит ее, все засмеются и…

Но в камере стояла тишина.

— Мы атеистки, — тихо продолжала Фрида, — и после вечерней проверки читать молитву не станем.

Княжна изо всех сил старалась сдержать себя — ехидная усмешка Вильгельмины так и жгла ее.

Она знала, что политические хотя и стоят во время вечерней молитвы в строю, но саму молитву не произносят. И никак не ожидала, что поступит такое прямое и такое наглое заявление.

Пока она пребывала в некотором замешательстве, рядом с Фридой встала Вера Королева.

— И еще мы заявляем, — звонким от волнения голосом сказала Вера, — что «Боже, царя храни» петь отказываемся.

И тут зашумела вся камера, кричали все: и Наташа, и Аннушка, и Вильгельмина.

— Мы не станем прославлять самодержца!

— Это произвол!

— Мы не потерпим!

— Объявим голодовку!

Они кричали, со всех сторон наступая на княжну.

Спыткина отскочила к стене. Федоров, засучив рукава, пятился к двери. И лишь одна Вадбольская все еще старалась сохранить присутствие духа. Ноздри у нее расширились, жирная складка на лбу проступала четко, как обруч.

— Прекратите! — завизжала она так, что по всему коридору прокатилось странное эхо.

Наступила тишина.

— Боже мой, — хватаясь за лоб сухими пальцами, простонала княжна. — Что за люди, боже, какие гадкие люди! Уж кажется, я, я ради них делаю все, все…

Она не находила слов и, казалось, вот-вот разрыдается.

Теперь она ненавидела всех этих людей, и не только каторжанок, но и Спыткину, которая вовремя не доложила о настроении заключенных, и Федорова, который своим наглым враньем поставил ее под удар.