— Идите, дяденьки…

Так и сказал:

— Идите, дяденьки. Машинку эту я знаю. Патронов достаточно. Я прикрою. Только вы к лейтенанту Песне сходите. Первый взвод, первой роты, третий батальон, — он назвал номер полка, дал еще одну очередь, и Федор увидел, что Пестриков умеет обращаться с «машинкой». — Вот и скажите лейтенанту Песне, что я хоть и сопливый… Слышал я, назвал он как-то раз меня так… Но не сукин сын… Так и скажите. Чтоб не думал никто обо мне худо.

В глазах у него стояли слезы.

— Еще бате и мамке напишите. Адрес у лейтенанта, — заторопился Пестриков и крикнул: — И уходите, уходите, разведчики! Пока я добрый! А то сил не хватит…

Стрельба смолкла, когда они, сделав большой крюк по закраине болота, вышли в лес и, тыкаясь в разных направлениях, пытались найти проход к своим. Но в лесу было полно вражеских солдат. Тогда вернулись к болоту, заночевали там и опять целый день искали прохода. Вот тогда и нарвались на мину. И прошло еще трое суток, прежде чем Федору вместе с умирающим Николаевым удалось-таки выбраться к своим.

Это было подобно чуду, потому что, раненный сам, Федор едва соображал, как он поступает.

И вот девятнадцатого января весь госпиталь гудел как улей, и каждый раз, когда передавали по радио «В последний час», размеренный и торжественный голос Левитана произносил:

Федор лежал с закрытыми глазами и видел перед собой ту самую дорогу, на которой они подорвали бронетранспортер и добыли план фашистской обороны. И теперь по этой дороге шли наши «тридцатьчетверки».

Ему больше ни разу не пришлось ходить в разведку. Федор прибыл в часть в день своего рождения — третьего мая. Его вызвал командир дивизии.

— Опоздали, товарищ старший сержант! — смеясь, ответил генерал. — Я не ошибся, товарищ старший сержант! Старший! Третий орден получаешь — Золотую Славу. А с ней и внеочередное звание, — прищурив глаз, генерал присел на край письменного стола и доверительно спросил: — Ну, война кончилась, так открой мне свою военную тайну.

— Какую, товарищ генерал?

— Сколько тебе лет?

— В моем возрасте вы, товарищ генерал, командовали ротой у Азина, когда тот ликвидировал эсеровский мятеж в Казани…

— Загадками говоришь? А может, считаешь, что тебя, семнадцатилетнего, чином обошли? Шучу, шучу… И кто тебе, Федор, про Азина рассказал? Признавайся.

— Королев. Младший лейтенант Кузьма Демьянович Королев.

— Помню Королева… И Русских помню. Глыбу… «Тройного» Ивана… Такие солдаты не умирают. Друзья в сердце друга не умирают. И когда будешь идти на параде по Красной площади, помни — они тоже с тобой.

— Простите, товарищ генерал…

Тот махнул рукой, засмеялся:

— Вот кончается война, болтливым стал. Ну, уж коли сорвалось… Приказом вы, товарищ старший сержант Макаров, отчислены в сводный полк, который примет участие в Параде Победы.

…Леса, поля, свежие, весенние, проплывают под крылом самолета. Скоро Москва.

Но тогда Федор еще не знал, что ему будет оказана величайшая для воина честь. Он будет одним из тех, кто швырнет тяжелый, шитый золотом фашистский штандарт к подножью Мавзолея.

…Ць, Цью, Цьялалли, Чачача, Чауф, Чбебе, Чбуси, Чгедегда…

Гурман, изучающий ресторанное меню, кокетка на выставке мод, книголюб, завладевший сокровищницей букиниста, ребенок перед витриной магазина игрушек в слабой степени ощущают то, что я чувствовал, произнося эти названия, — реестр планет, предложенных мне иносолнцами для посещения. Любую — на выбор. …Шаушитведа, Шафилэ, Шафтхитхи, Шаххах…

И киберсправочник, похожий на чертенка со своими псирожками, прыгая по столу, пояснял чирикающим голоском:

— Шафилэ. Желтое небо. Суши нет. Две разумные расы, подводная и крылатая. Три солнца, два цветных и тусклых. Ночи синие, красные и фиолетовые вперемежку. Шафтхитхи. Зеленое небо. Форма жизни — электромагнитная. Миражи, отражающие ваши лица. Шаххах. Голубое небо. Горячие трясины. Форма жизни — стеклянно-силикатная. Ярко-белая трава… …Эи, Эазу, Эалинлин, Эароп…

— Эту хочу, — сказал я, нажимая кнопку…

Почему я выбрал именно эту планету? Только из-за названия. Я знал, что «роп» означает «четыре», «э-а» — просто буквы. Эароп — четвертая планета невыразительного солнца, обозначенного в каталоге буквами Эа. Но все вместе звучало похоже на «Европа». Не мог же я не побывать на той космической Европе, ничего не рассказать о ней на Земле.

— Небо безвоздушное, черно-звездное, — прочирикал кибер-чертенок. — Солнце красное, класса М. Температура — 20–30° выше абсолютного нуля. (Надеюсь, вы догадываетесь, что я перевожу иносолнские меры на наши земные.) Залежи германия.

Заброшенный завод устаревших машин на триодах, программных, типа «дважды два». Персонал эвакуирован. Собственной жизни нет. Интереса для посещения не представляет, опасность представляет. Автоматы-разведчики с планеты не возвращаются. Рекомендую соседнее небесное тело — Эалинлин. Небо красное. Гигантские поющие цветы, мелодичными звуками привлекающие птиц-опылителей. Симфонии лугов, баллады лужаек. Все композиторы летают вдохновляться…

Хозяевам виднее. Я не стал спорить.

— Даешь поющие цветы, — сказал я. — Закажи мне рейс.

Когда-нибудь в отдельной повести я расскажу, как путешествуют иносолнцы в своем шаровом скоплении. Их корабли похожи на наши ракеты и стартуют как ракеты, вертикально. Но потом они не разгоняются, а каким-то образом ввинчиваются в пространство. И чувство при этом такое, будто берут тебя за ноги и шею и выжимают, как мокрое белье, выкручивают, выворачивают все суставы, из каждой клеточки выдавливают сок. Сначала крутят в одну сторону, потом в обратную — вывинчивают. И, выжатый, измочаленный, задыхающийся, ты оказываешься неизвестно как в другой солнечной системе. Вот тебе солнце Эа спектрального класса М, вот певучая планета Эалинлин, а поодаль Эароп — нестоящая.

Не завернуть ли туда все-таки? Ведь дома меня обязательно спросят, что это за Европа в дальнем космосе?

Сказано — сделано. Даю задание на расчет. Идет обычный спуск, торможение дюзами вперед. Рев. Толчок. Ватная тишина. И я на чужой, незнакомой планете.

Нет, я не пожалел, что завернул на ту Европу, хотя она совсем не была похожа на нашу — голая, скалистая, совершенно безжизненная планета. Сила тяжести здесь была достаточная, чтобы удержать атмосферу, но далекое солнце Эа присылало слишком мало тепла, и воздух замерз, превратился в углекислый снег, азотные лужи, дымящиеся, как проруби в морозный день. В красном свете солнца Эа дымка эта казалась красноватой, в лужах играли кровавые блики. Освещенные красным скалы переливались всеми оттенками пурпурного, багрового, алого, малинового, кирпичного, вишневого, фиолетового, красно-бурого. А тени были тоже бурые, или шоколадные, или цвета запекшейся крови, а в глубине — бархатно-черные, или темно-зеленые почему-то. Дали просвечивали сквозь красноватый туман, напоминавший зарево пожара, вершины были как догорающие угли, а утесы, вонзившиеся в небо, словно замершие языки пламени. И над всем этим окаменевшим пожаром висело слабосильное малиновое солнце, висело на черном небе, не гася звездного бисера, не стирая узоров мелких созвездий шарового. Их здесь в тысячи раз больше, чем на нашем небе, любую фигуру можно найти, даже собственный профиль.