В коране просто: по воле аллаха. И все тут. Но почему же каждое созвездие имеет свои диковинно-затейливые очертания? Здесь видна скорее прихоть случая, чем чья-то разумная воля. Разум — соразмерность. И он расставил бы звезды в определенном порядке, соблюдая точность и повторимость расстояний. Но звезды рассыпаны как попало.
Уже одно это вселяет в душу горечь сомнении.
***
— Хочу спросить, — сказал как-то Омар, когда они вдвоем с шейхом закончили наблюдения за созвездием Близнецов (вот их-то действие вполне благоприятное).
— Спрашивай.
— В коране говорится: аллах сотворил семь небес, одно над другим, и нижнее небо снабдил светилами, поставив их для отражения дьяволов. Так?
— Сура шестьдесят седьмая, стих пятый, — отметил дотошный шейх.
— И еще говорится: бог, создавший небо, может его остановить и низвергнуть на землю. Но Аристотель пишет, что небо никем не создано и не может погибнуть. Оно вечно, без начала и без конца, и нет силы, способной заставить его двигаться не в ту сторону.
— Трактат "О небе".
— Выходит, — господи, помилуй! — аллах… тут ни при чем? Кому верить? Ведь Аристотель жил почти за тысячу лет до пророка.
— Сказано древними: "Все подвергай сомнению. Ибо сомнение — корень познания". И еще сказано: "Пересекай море, но поглядывай на берег", — ответил шейх смущенно. — Как правоверный, ты должен верить корану. Ибо он ниспослан в объяснение всех вещей. Но здравый смысл…
— Вот именно! Здравый смысл. Однако он, — простите, учитель, — не приемлет и вечность с бесконечностью:
Это уму непостижимо. Кто-то из старших пишет: "Из ничего — ничто". Все имеет свое начало. А у Вселенной его нет. Как это понимать?
— Ага! — воскликнул шейх со смехом. — И тебя стукнуло, сын мой? Над этой загадкой много людей ломало голову до нас. Раз уж возник такой вопрос, человек не перестанет пытать: почему? Ответа — нет. Отсюда и всякое сумасбродство.
Горько Омару. Оттого, что этот сверкающий мир, хоть и кажется близким, рукой подать, остается все же недоступным. Что толку, что знаешь название той или иной планеты, звезды? Побывать бы на ней. Увидеть возле, потрогать.
В коране сказано: бог опустил с горных небес на землю огромную лестницу, по которой дух и ангелы восходят к нему. Найти бы ее! Но она — для небожителей. Людей и чертей, говорится в коране, задумавших влезть на небо, встретит яркий зубчато-мелькающий пламень. Так-то. Человек приравнен в священной книге к черту. Может, не зря вопрошал хмельной старичок Мохамед в Баге-Санге: "Во имя бога — это во благо тому, кто верит в бога? Или во зло?"
— Зайдем ко мне, — предложил шейх Назир. — Я дам тебе «Алмагест» Абуль-Вафы Бузджани. Он был из этих мест. Гордись, твой земляк. В этой книге он излагает учение румийца Птолемея о планетах. И еще я тебе дам "Звездный канон" Абу-Рейхана Беруни. Его вещь — посерьезнее. Беруни намекает на вращение Земли. Хотя, правда, еще индус Арьябхата писал пятьсот лет назад, что она вертится вокруг своей оси и вокруг солнца. Читай на досуге, может, найдешь у них ответ на те вопросы, что тебя тревожат. Впрочем, вряд ли. Их самих многое сбивало с толку. С одной стороны — коран, с другой — истинное знание. И бейся, мечись между ними, как можешь. Видел пьянчуг? Пить грех, и хочется пить. Потому — разлад в душе.
Шейх Назир Мохамед Мансур — ученый известный, и Омара удивляло, что не купит он или не снимет себе хороший дом, живет в келье при медресе, как малосостоятельный приезжий ученик. Но зато, наверное, келья у него громадная, светлая, вся в коврах.
…Он чуть не упал, увидев келью шейха! Крохотная комнатушка. На земляном полу ветхий коврик. В одном углу — свернутая постель, в другом — сундучок, должно быть, с книгами. В нише — поднос, щербатые чашкиплошки. И все.
— Ты, конечно, проголодался, — сказал заботливо шейх. — Вот хлеб, вот дыня. Перекусим.
Перекусили. Дыня оказалась сочной, спелой, пахучей.
— У нас в Баге-Санге есть работник. — Омар рассказал о старичке Мохамеде, о его дырявом сарае. — Ну, он человек недалекий, несчастный. А вы-то умный, ученый… — Омар окинул унылым взглядом убогое жилье наставника и стесненно пожал плечами.
— Ум, — вздохнул шейх Назир. — Он удобен в известных пределах. Мало ума — плохо. Много ума — еще хуже. Хорошо человеку среднего ума, которого ровно столько, сколько надо, чтоб человек был доволен собою и жизнью. У него нет сомнений, и он благоденствует. А мы с тобою… Сейчас мы смотрели с тобою на звезды. Вселенная неизмерима. И что перед нею наша нужда и наше благополучие?
— Лет семи я мечтал стать бродягой.
— И будешь им! Если захочешь…
***
Звезды неслись по кривой в бесконечность и сверкали по-прежнему ярко. Но, поскольку их было все равно не достать, Омар, забыв о звездах, обратился к делам земным, человеческим. К тому его побуждала плоть. Будь хоть трижды умен и учен, от животной сути своей никуда не уйдешь. Если, конечно, ты не худосочный калека.
К четырнадцати годам его будто подменили: раздался в плечах, огрубел, вырос в дылду. Это уже другой Омар. Невыносимо наглый, до жестокости драчливый и даже — глупый. Юнец все чаще заглядывался на соседских девочек и еще пуще — на взрослых женщин, на их животы и бедра. По лицу пошла красная сыпь.
Однажды в знойный полдень, не находя себе места, он забрел в отцову мастерскую. Она состояла из низких тесных помещений, где работали пожилые мужчины, старухи и отдельно — молодые женщины и девушки. Здесь шили палатки, полосатые, белые, черные: хлопчатобумажные — летние, шерстяные — для курдов, арабов, белуджей, цыган и даже шелковые — для знатных людей.
Его угораздило попасть на женскую половину. Работницы разом прикрылись. Лишь Ферузэ, вдова лет двадцати семи, осталась с открытым лицом. Она имела на это право: когда-то, еще девчонкой, Ферузэ носила хозяйского сыночка на руках.
Гранатово-румяная, с дивно густыми бровями вразлет, с черной порослью пуха на верхней губе, она воскликнула с радостным удивлением:
— Омар! Давно ты к нам не заглядывал. Совсем заучился? Смотри, как вырос, как похорошел…
И, смерив мальчишку темно-карими, с желтой искрой, умными глазами, смутилась, встретив его дурной, жаднопристальный и требовательный взгляд, покраснела, опустила голову. Тугие губы ее задрожали, тугая грудь резко всколыхнулась. Должно быть, ей томно было сидеть с утра, скрестив ноги, и ощущать под истрепанным войлоком твердый выступ земляного, в глубоких выбоинах, пола.
Все! Теперь они уже не могли просто так разойтись. Он выжидательно топтался возле нее, между ними сразу возник безмолвный уговор. Руки Ферузэ тряслись. Она укололась большой иглой.
— Городской правитель заказал атласную палатку, — произнесла она тихо, со странной задумчивостью, прислушиваясь к чему-то в себе. — Сегодня утром закончили, — перешла Ферузэ на нежный шепот. И спросила внезапно охрипшим голосом:- Хочешь… посмотреть? Она в чулане.
Рот, искаженный страстью:
— Скорей! Ох, скорей…
Вот так-то. Звезды есть и на земле. Если поискать.
***
— И слава богу, — с усмешкой сказал Ибрахим, когда ему донесли о любовных похождениях Омара. — Он стал мужчиной. С Ферузэ? Не дурак! Это в сто раз лучше, чем с уличной потаскухой.
"Ну и ладно, — решили в мастерской. — Что хорошо хозяину, то хорошо и работникам. Лишь бы наших сестер и дочерей не таскал в чулан".
В шестнадцать лет Омар был уже взрослым мужчиной. К тому же хорошим лекарем, поваром и музыкантом. Астрономия? Знаем ее. Математика? Разбираемся в ней. Восточная философия? Она нам знакома. Ну, и коран, разумеется.
Весьма поэтичен коран. Язык его ритмичен, певуч, но надрывист и навевает тоску, безнадежность. Стихи корана яростны, пугающи. Куда больше по душе Омару стихи Адама поэтов — Рудаки, особенно его золотые четверостишия.
…Ферузэ? Он успел уже побывать у трех-четырех других пылких женщин, охочих до свежих юношей. Когда. им удавалось его упросить, он играл на сазе древние печальные напевы, чем доводил их до слез. Женщине, видно, надо поплакать, чтоб горячей любить.
