— В песках таких, привязав к столбу, до костей пороли плетью. Но теперь мы народ городской. Образованный. И никакой блюститель нравов ничего ей не скажет.

— Во всем мусульманском мире, — вздохнул Омар, — был один просвещенный государь, султан Меликшах, и того убили. Потому что умен и не похож на других правителей. Теперь все изменилось у нас. И не к лучшему, а? Совсем другая жизнь! Но им, этим придворным пронырам, все равно. Жил Меликшах — лизали пятки ему. Правит Туркан-Хатун — тут же забыли о нем и лижут ей…

— Если б только пятки…

— Завтра придет другой правитель — сразу забудут об этих и ринутся лобызать пятки другому.

— Если б только пятки! Ты, ученый, — неужели не понимаешь, что большинству людей наплевать, кто правит ими, умен или глуп и даже — какой он веры? Лишь бы между двумя пинками швырял им кусок жратвы.

Итак, "один петух…" Омар, зевнув, отложил "Рассказы попугая". Надо же, на что он тратит время! Все это блажь. Мужчина мужчине рознь, и женщина — женщине…

— Сударь, вы здесь? — Чуть скрипнула дверь. В келью заглянула служанка.

— Как видишь.

— Сейчас…

Она прикрыла дверь и вскоре появилась вновь с большим подносом в руках. На золотом блюде — горою плов с курицей, возле блюда — кувшин с вином и пахучая хорезмская дыня.

"Эге!" — удивился Омар. Ему давно не приносили еды и к общей трапезе его не звали. Звездочет питался у Ораза, из скудного воинского котла. И не станет он больше есть с царской кухни, чтоб не последовать за Меликшахом. Что же случилось?

— Ступай! — служанке — повелительный голос. Омар внутренне ахнул: Зохре! Туркан-Хатун… Сняла чадру. В расшитой безрукавке, в широких арабских шальварах, в легких бархатных туфлях, она присела к столику, на который служанка, сбросив книгу, поставила поднос. Растерявшийся Омар даже не встал царице навстречу.

— Душно! Это ты написал? — Зохре, расстегнув безрукавку, извлекла скрученный лист, кинула его Омару. Прилегла, опустившись на голый правый локоть, поближе к нему. Безрукавка осталась расстегнутой. Под ней никакой другой одежды не оказалось. Омар увидел глубокий пуп на ее округлом животе. Голые смуглые груди царицы свесились набок, на них, золоча крупные соски, опустилось янтарное ожерелье. Упали на ковер густые неубранные волосы.

О великий султан Меликшах! Мир праху твоему, несчастный…

Омар развернул бумагу:

— Остроумно, — отметил Омар. — И язык похож на мой. Но эти стихи я вижу впервые. Очень ловкая подделка.

— Не отрекайся, — вздохнула Зохре. — Разве не ты самый ядовитый человек в Исфахане? Ты хочешь вина? Вот оно. Сладостей? Хорезмские дыни — лучшие в мире. Тебе нужен плов? Ешь. И сделай своей утехой мои глаза, красивейшие в мире.

Она игриво подалась к нему, вновь обдав его мускусом и амброй, как тогда, у престольного зала, — и на сей раз вместе с ними резким запахом пота и вина. Клеопатра — та хоть полоскалась в своих мраморных бассейнах.

— Уходи! — отшатнулся Омар.

— Брезгуешь? — зашипела султанша. — Рабыней не брезговал! Погоди же, красавчик. Эй! — позвала она служанку. — Унеси все это, — кивнула на поднос. — И позови ко мне Большого Хусейна. Того, ну, знаешь.

И ушла.

— Эх, дурак, — шепнула ему служанка.

— Верно, — кивнул Омар, чувствуя, как его леденяще охватывает близость непоправимой беды. — Совсем Дурак…

***

Невмоготу Омару стало при дворе! На каждом шагу он ловил на себе враждебные взгляды: даже слуги-подонки, худшая разновидность рабов, и те, увидев его, издевательски скалились, служанки с насмешкой шушукались. Можно подумать, он сделал им что-то плохое или что-то им должен.

Изз аль-Мульк при встречах прячет глаза.

Из Нишапура зачем-то приехал шейх уль-ислам, новый, другой, — старый давно отбыл в рай.

Чего-то выжидает Ораз.

"Что затевает против меня шайка придворных проныр?" — с тревогой думал Омар.

И вот очень скоро ему объявили, что над ним состоится суд. Слава богу. Суд — хоть какая-то видимость законности. Ведь могли убрать и без суда — рукою того же Большого Хусейна, послушного царице.

В то утро Изз аль-Мульк, выйдя на просторную террасу, увидел у дворцовых ворот непонятное скопление людей.

Что за народ? Он помрачнел. Туркмены. В большинстве — средних лет и пожилые. С тяжелыми темными руками и жесткими темными лицами, они неподвижно сидят на корточках вдоль стен и на площадке, греясь на еще не угасшем осеннем солнце, прячут темные глаза в настороженно-резких прищурах и молчат.

У многих на шершавых обветренных лицах — старые шрамы, на руках не хватает пальцев. У них кривые мечи, колчаны, набитые стрелами. Кольчуги на каменных плечах. Их много раз разрубали и чинили, кольчуги. Эти глаза слепила пыль долгих дорог от Кашгара до Палестины и Черного моря, разъедал дым походных костров, соленый пот в бесчисленных боях. На этих плечах в стальных изрубленных кольчугах держится, по сути, держава сельджукидов. Но этого не скажешь, глядя на рваную одежду и драную обувь суровых воинов.

Никто из них не встал при виде визиря, не поклонился. Взгляд — мимо него и сквозь, не замечая. Но визиря нельзя не заметить! Значит, не хотят? Изз аль-Мульк похолодел. Кто их вызвал, кто впустил во дворец?

Ораз, заложив руки за спину, широко расставив ноги и выпятив грудь, стоит боком к террасе и озирает исподлобья, склонив голову к плечу, кучку упитанных, румяных, в голубых и розовых шелках, юнцов из охранных войск, неуверенно переступающих с ноги на ногу на широких ступенях. Покосился на визиря. Усмехнулся. Нехорошо усмехнулся.

Он тоже молчит. Все молчат. Лучше б кричали! Обида выкрикнутая — уже лишь неполовину обида.

Что происходит? Изз аль-Мульк, словно боясь, что его схватят сзади, с оглядкой поднялся на террасу. Визиря угнетает тишина. Дворец, обычно шумный, переполненный людьми, будто вымер. Но и это не так его тревожит, как нечто непостижимое уму, но явственно, как туман, разлитое в холодном воздухе над стенами и за дворцовыми воротами. Странное утро! Чего-то не хватает сегодня дворцу и городу. Чего? Визирь никак не может понять. Он чует одно: там, за воротами, что-то неладно. Там зреет что-то опасное, может быть — даже страшное.

Нестерпимо! "Видно, я начинаю сходить с ума, как Омар Хайям". Визирь облачился в простой халат, надвинул на глаза степную лохматую шапку — тельпек, взял с собой переодетых телохранителей и велел открыть калитку в громоздких, из тесаных бревен, воротах.

И на регистане — площади, засыпанной щебнем и примыкающей к дворцу, — обнаружил то, чего хуже не может быть на Востоке. Хуже оспы, чумы и холеры. Базар не торговал! Народу, как всегда, много. И все, как им положено, в своих обычных лохмотьях. Но отодвинул в сторону горшки и чаши гончар. Отодвинул и не смотрит на них. Пусть растопчут, черт с ними. Селянин сидит на связке дров, не думая ее развязывать. Другой, понурившись, пытается оторвать толстую нить на мешке с зерном и никак не оторвет. Обозлившись, хватается за нож. Хлебник, развернув скатерть с лепешками в большой плоской корзине, не глядя, берет и передает бесплатно лепешки соседям, и те не глядя, берут и нехотя жуют.

И водонос, не глядя, пустил по кругу мех с водой. Поденщики бесцельно потряхивают кайлами, топорами и мотыгами, чертят ими на пыльной земле, царапая утоптанный щебень, треугольники и квадраты. Городских проныр-перекупщиков, что обычно перехватывают у крестьян, приехавших на базар, провизию оптом и продают в розницу, тех и вовсе не видать! Светопреставление. И все молчат. Молчат!

Кто известил их, что сегодня в царском дворце будут судить Омара Хайяма?

— Почем халва? — спросил неузнанный (или узнанный?) визирь у торговца сластями.