— Послушай, Корреспондент, — прошептал он, пристегивая сразу три магазина к автомату. — Ты в армии служил?

— Служил.

— А где?

— В Пандухе.

— Что-о? — Глаза португальца округлились, будто я превратился в медведя. — Почему ты молчал об этом?

— А по-твоему, я должен был повесить себе на грудь картонку с надписью «Ветеран Пандуха»? — усмехнулся я.

Но Антону было не до шуток.

— Немедленно, — сказал он таким ледяным тоном, каким однажды некто в чине генерал-полковника отчитывал меня за неуставной вид в окопе под ураганным огнем фундаменталистов. — Немедленно догони лейтенанта!.. Кам он!.. Помоги ему выполнить задание, одному ему будет трудновато…

Сам он тем временем проворно извлек из вещмешка коробочку радиодетонара и надел ее с помощью браслета на левую руку так, чтобы удобно было нажать белую кнопку.

— Послушай, — сказал я. — Он же убьет меня за то, что я тебя бросил одного!

В голосе Флажелу прозвучал оттенок презрительного сожаления:

— Ты же все рафно не сможешь воевать!.. Как это по-русски: «Не в свои санки не садись»?..

Словно подкрепляя свои слова, он пустил длинную очередь по слишком близким от нас фигурам.

Он опять безбожно перевирал смысл пословиц. Но в принципе был прав: что я мог бы сделать, если перед моими глазами по-прежнему маячило лицо мертвой беременной женщины в развалинах Пандуха?!

И я все-таки ушел. Я нашел в себе силы сделать это. Флажелу любезно прикрыл мой уход автоматными очередями…

Вот уже час я брел по ночному лесу неизвестно куда. По-моему, я заблудился. Перестрелка за моей спиной давно уже завершилась сильным взрывом и смолкла.

Я шел отупело. Мне уже были не страшны ни снайперы, ни дозорные, ни мины, которыми здесь наверняка трава была усеяна как грибами… Смерть вела меня за собой, и я, как зачарованный, шел за нею.

Но когда впереди замаячило нечто бесформенное, я остановился. Вроде бы какой-то большой мешок свисал с дерева. Я подошел поближе. Погибнуть от взрыва мины — все же оптимальный вариант: не придется долго мучиться.

Но на дереве висела не мина.

Я вспомнил, что в экипировке десантника имеется инфракрасный фонарь, и достал его из вещмешка покойного Канцевича.

Человек был мертв и еще не успел окоченеть в трупной судороге. Лучше бы я не светил на него фонарем: человек изуродован был до неузнаваемости. Но я узнал его. Это был лейтенант Евгений Бикофф — наш командир, теперь уже бывший…

Я попытался снять его тело с дерева, но мертвый крепко цеплялся ладонями за ствол. Дело было не в упрямстве покойника, просто-напросто руки его были прибиты гвоздями к дереву. Огромными гвоздями типа плотничьих…

«И где они только нашли в лесу эти гвозди?», глупо подумал я. Специально с собой носят, что ли? Запасливые… сволочи…

На траве рядом с деревом что-то смутно белело. Это были клочки втоптанной в сырую глину фотографии. Я поднял их и машинально попытался сложить вместе. Будто от этого теперь зависело все, и моя дальнейшая судьба в том числе…

С фото на меня взглянули два лица, перечеркнутые сеткой разрыва и поэтому казалось, что они тоже изуродованы. Одно лицо было миловидным, женским. Другое принадлежало маленькой белокурой девчушке.

И я вспомнил, как вечность назад лейтенант спрашивал меня: «У тебя есть жена, дети?»… «Нет… Точнее, можно сказать, что нет», ответил я тогда с невольной горечью. «Так какое же ты право имеешь разглагольствовать о войне, если тебе лично некого защищать?!»…

Он, конечно, не сказал этого вслух, но именно так я понял смысл его вопроса. Самому ему было, оказывается, кого защищать помимо министров, депутатов и многоступенчатой пирамиды чиновников…

И теперь я понял, что Бикофф был по-своему прав. Он дал присягу честно служить своей стране, и не его вина была в том, что те, за кого он собирался драться до последнего вздоха, могли оказаться недостойными такой собачьей преданности.

Я выключил фонарь, и мне показалось, что в голове моей сгустилась та же темнота, что окружала меня сейчас.

Еще час назад я был уверен в своей правоте, считая, что никто, во имя или по причине чего бы то ни было, не имеет права убивать… Я был уверен в том, что это — высшая ценность человечества, накопленная им за тысячелетия развития, и что она, эта истина, останется таковой при любых обстоятельствах.

И по-прежнему в памяти моей хранились слова, произнесенные Брилером при нашем первом знакомстве: «Идеал, для достижения которого приходится убивать и ранить — не идеал, Ян, а обман, самая дерьмовая ловушка для простаков!»…

Но сегодня на моих глазах девять парней отдали жизнь за свой идеал. Несмотря на одинаковость формы, все они были такими разными… И в то же время, несмотря на разницу характеров, привычек и внешности, все они были такими похожими в своей бесконечной преданности долгу, и истина, исповедуемая ими, гласила: каждый должен честно делать свое дело. Без оглядки и кивков на других, на тех, кто этого не делает… И еще: нельзя позволять кому-то безнаказанно убивать людей. Тем более — слабых и беззащитных.

И еще я прокручивал в своем воображении тот, еще не наступивший (но который обязательно наступит) момент, когда по-детски мило коверкающий слова голосок спросит: «Мама, а где наш папа? Он скоро вернется? Он купит мне большую куклу и говорящие кубики?» — и женский голос, в котором будут слышаться едва сдерживаемые рыдания ответит: «Скоро, малышка, скоро»…

Я знал, что отныне эти голоса будут неотвязно преследовать меня днем и ночью и что не будет мне от них покоя, если я не выполню свой долг… Ведь теперь долг человека, который погиб, становился моим долгом — хотя бы потому, что он спас мне жизнь незадолго до своей смерти… В Пандухе это было законом.

Я хотел невозможного, да, это верно… Я пожелал стать Христом, всепрощающим и мудрым гуманистом, которого даже гибель не смогла свернуть с избранного пути. Но я не учел, что для такого превращения мне поневоле пришлось бы перестать стать человеком…

Я готовился к борьбе с насилием. Но оно оказалось, как говорится в армии, условным, ненастоящим противником, потому что в конечном счете мне пришлось бороться с самим собой… Свое второе «я» — вот кто является реальным противником каждого человека, и над ним очень трудно, если вообще возможно одержать верх…

Об этом я думал уже на ходу.

Уйдя в свои мысли, я не сразу заметил, как вокруг начался гиблый лес. Оголенные каркасы деревьев были повалены в одну сторону, травы и кусты были выжжены дотла. И без дозиметра было все ясно. Во рту становилось все суше и суше, а в висках, будто встроенный счетчик Гейгера, стучала кровь.

Прямо из-под ног выпорхнула птаха. Судя по силуэту — певчий дрозд. Только сейчас ему было явно не до песен. Дрозд пытался взлететь над обгоревшими деревьями, но ударился в наклонную сосну, и я понял, что птица ослепла от радиации…

Время от времени попадались трупы зайцев, белок и прочей лесной живности, и я молил Бога, чтобы «зона третьей категории», куда меня занесло, кончилась прежде, чем у меня иссякнут силы.

Лес будто обрезало ножом. Я вышел на опушку большой поляны, а скорее — просеки. К аккуратным столбикам крепилась колючая проволока и камуфляжная сетка, шатром накрывавшая целый городок. Под сеткой ездили машины, стучали дверцы вагончиков-бараков, сновали люди в военной форме, не спеша прохаживались часовые. Словно спины огромных доисторических животных, из земли торчали полукруглые капониры. В полумраке мне сначала показалось, что слева виднеется дерево странных очертаний, но тут же опознал пусковую установку оперативно-тактических ракет. Ракеты уже лежали на направляющих — видимо, их готовили к предрассветному пуску…

Значит, через несколько часов чей-то согнутый спусковым крючком палец утопит на пульте кнопку, и, расколов лесную тишину громом твердотопливных двигателей, ракеты прыгнут в звездное небо, чтобы за сотни километров отсюда уничтожить мирные города вместе с людьми.

— Видишь, Евгений? — мысленно спросил я. — Все-таки мы нашли этот объект!