В апреле на очистке канала егеря, на обратном пути застигнутые вместе со мной в открытой степи, вдруг побросали мотыги и бросились кто куда, врассыпную, стремясь хоть к какому-то пригорку, к зарослям тамариска. Они садились на корточки, накрывали голову руками. Один раз только я отбежал от мотыг — от металла, лег на землю, как столб ливня захлестнул, вдавил в почву, и я, казалось, поплыл, поднятый бурлящей грязью, а когда поднялся оглядеться, увидал, как невдалеке встал корявый ствол огня, как взметнулся комок земли. Помню, как сидел на земле, контуженый, чувствовал, что прояснившееся небо греет шею, видел холодно, как захлебнувшиеся песчанки волочатся по грязи, жалко кружат на месте, не способные отыскать дорогу к затопленным норам…

Ложиться на землю во время грозы нельзя — чем больше площадь контакта с землей, тем невесомей горстка мокрого пепла, оставшегося после вас. Но я помнил, как мать говорила, что в степи от овчарок одно спасение: лечь на землю ничком. Вот я и лег. Егеря меня потом долго совестили, объясняли правило безопасности.

Хашем просто относился к ненастью: во всех явлениях природы он находил благодать и пользу. Полдень почитал внушающим страх царем. Море — питающей бездной. Степь — матерью, обращенной животом и грудью к младенцу. К ветрам он относился, как к особым существам, то юлой, то клубком катящимся по земле наравне с прочими обитателями пустоши.

Хашем научил меня, что летом восходящие токи воздуха находятся над темными участками степи: над камышами и зарослями тамариска. Вот кадры, где сокол расходится кругами, чуть дрожа пером, туда, сюда, пока следующим витком вдруг не возвысится и продолжит потихоньку ходить над зарослями, поднимаясь к зениту, как на лифте, уже едва видный в раскаленной синеве. Хашем щурится и опускает со лба темные очки, затягивается, не вынимая сигареты из угла рта, поднимает подбородок, отклоняя лицо от струйки дыма, полезшей в глаза… Я нажимаю на спуск.

Хашем умел запрягать горячий воздух в свой кайт, намеренно заходя над озером, по краю, чтобы захватить горячий столб от тростника под купол.

7

Огромный, в два роста человека, стоит пир — камень в степи, плоский, весь устремленный своей формой к горизонту, протянутая ладонь. Местные жители его почитают как священный камень, алтарь. Зимние ветра в Ширване разносят все вокруг, выдувают из-под камня землю, и он кренится потихоньку набок. После посещения камня женщины вереницей тянутся к Хашему, кладут и перед его сараем дары. Хашем выглядывает из-за двери, затем выскакивает и принимается неистово кричать — грубо, гортанно, он гневен, он грозен, женщины, заразившись его азартом, перестают кланяться и отвечают ему, постепенно переходя на крик. Хашем подбегает к одной из них, хватает за руку и возвращает к дарам, заставляет ее поднять и унести с собой банку или сверток. Женщины вдруг успокаиваются и покорно тянутся к дороге, не взглянув на егерей, которые тоже отводят глаза, сидя на ступеньках винтовой лестницы кордона. Ильхан что-то грозно говорит им вслед. Фейзул ему вторит, но насмешливо, заливается смехом.

Фигуры женщин тают в сумраке заката, пропадают за поворотом.

Хашем вел скрупулезный календарь: набор чисел испещрял пир. По пятницам орудовал зубилом, стамеской и молотком, выдувая белые облачка крошки из-под ладони, переносил из тетради на шлифованную грань глыбы набор цифр, без запятых и пробелов. Тетрадь заполнялась за счет ежедневных наблюдений с vista point — так я окрестил смотровую площадку под навесом егерского домика. Всегда там, ближе к закату, появлялся часовой, маячивший, крутившийся во все стороны — и вдруг высвистывавший по окрестности, звавший товарища, чтобы вместе с ним рассмотреть первую звезду на еще светлом небе. Многолетние наблюдения за временем появления первой звезды и временем полного сокрытия солнца, отмеченные из заданной точки, давали значения, которые теперь Хашем и использовал для составления числового имени Ширвана. К тому же и на каждом из шести кордонов по границе заповедника егеря вели наблюдения.

Сам я не раз призывался в «свидетели звезды и солнца». Пасмурные дни были постно-порожними: облачность лишала солдат Апшеронского полка праздничного зрелища свершения дня. У Хашема была задача — не нумерологическая, но смысловая, ибо составление календаря для данной конкретной точки земли и есть единственный способ дать Имя ландшафту: названия местности и иероглифа границ недостаточно, необходимо календарное оснащение. Камень, покрываемый числами, на глазах у всех наполнялся смыслом, как имя звучанием.

Особенным праздником календаря Хашем определил осенний день, в который завершался одному ему известный цикл. Он назначил этот день Судным, то есть таким, в который решается Всевышним судьба человека в предстоящем году. Судный день требовал полного раскаяния в совершенных грехах. Для егерей такой способ жизни был в новинку, и они увлеченно писали записки со своими грехами и потом сжигали их и с любопытством наблюдали сакральную постановку.

Хашем импровизировал, но все же близко к тексту. В ритуал Судного дня входили и бросание жребия, и выпускание голубей, и жертвоприношение птиц и счастливого козленка. Егеря на все эти манипуляции у жертвенника смотрели сочувственно, им не привыкать — в скотоводческих племенах забой скота для детей всегда был одним из зрелищ. Предвкушение сытости и праздника связано с моментом отдачи животным своей жизни. В этом есть неизъяснимая тайна. Я уверен, что в будущем обществе она должна быть изжита. Будущее обязано стать вегетарианским. Но пока жертвоприношение имеет смысл. Я сам помню хорошо, как меня завораживал процесс потрошения курицы: хруст грудины, осторожное отделение зеленой желчи от печени, вычищение песка и камушков из жемчужного желудка, отделение от мускулистой мякоти шершавой желтой кожицы, скользкая гофра горла вытягивалась из шеи, гребешок, еще подвижный, дрожал, круглый глаз еще был ясен. А под крылом еще хранилось тепло, кончиками пальцев я вслушивался в него. Что-то необычайное было в этом ощущении. А до того — повешенная за ноги убитая птица взмахивала крыльями, потом только подрагивала, затихала. Я считал, сколько раз она еще дрогнет, больше десяти или меньше.

После бросания жребия мне отводилось Хашемом изгнание козла отпущения в озерную тростниковую тьму. Мне нужно было довести его до плавней на северной оконечности озера. По дороге я вздумал пожалеть молодого козла, погладил между рожек. Животное развернулось и напало на меня, веревка выскользнула из рук. Я догнал конец зазмеившейся веревки и прыгнул на него, думая, что козел собрался бежать, но он и не думал. Он развернулся и теперь заходил на меня, чуть набекрень закинув башку. Бодливая бестия, которую несколько раз без толку я ухватывал за рога и прижимал к земле, загнала меня самого в камыши. Там я наконец осмелел и стал бить его кулаками — по тугим бокам, по морде. Я загонял его в тростники, а он снова пер оттуда. Так мы и стояли с козлом на границе тростников. Животное не хотело уходить. Козел блеял, тупо стоял и не собирался двигаться с места.

Наконец мне подоспела подмога. Аббас пришел с мотыгой, забил ею колышек и привязал к нему козла. Утром я поспешил на это место. От козла остались только нога и обгрызенная веревка. Я хорошо рассмотрел аккуратное аметистовое копытце.

Радения, которые устраивал Хашем для егерей, суть медитации, смешанные с практикой пения мугама, который был им иконизирован наравне с Бобом Марли и Джимми Хендриксом, чьи портреты покрывали изрядную часть стен в его сарае. В радениях этих использовался также танец кружащихся дервишей. Чем просвещенней дервиш, тем медленнее он кружится, в силу чего Хашем, не будучи в центре круга, а плавая по его окружности, вертелся плавно и ясно, воздевая заломанные от груди руки в высоту, раскрываясь постепенно весь небу; двойные юбки, тройные, которые сделаны были из той же парусиновой ткани, что и его кайт, поднимались — одна, другая — вложенными колоколами по мере медленного усиления кружения.