Дожди и снег с Мугани зимой размешивают соль с грязью на солончаках, разливают озера и до весны одушевляют степь воскресшей зеленью трав, стадами овец, дымом кочевий. В восточной части Мугани сеть каналов, ведущих от Куры, орошают поля — пшеница и сезам.

4

Столяров ведет велосипедный поход, из-под шины заднего колеса его «Украины», просевшей под нагруженным, чуть вихляющим багажником, вырывается струйка пыли, педали медлят на разрыхленных копытами домашнего скота участках. Болотца, заросшие камышом — недвижным сейчас и гремящим от дуновенья, — в сумерках исторгнут звенящие столбы комаров. Из-под куста тамариска выстреливает заяц, бьет в обод переднего колеса, перелетаю кувырком через руль, велосипед рушится на меня. Привал, необходимый для выправления «восьмерки». «Лучшая стоянка — полшестого», — кричит Сикх, и слова его передаются на разный лад возбужденными восклицаниями по походной цепочке. Поговорка эта нам давно известна, мы знаем, что стоянку следует выбирать проворно, не теряя времени, оставшегося до захода солнца, на подбор красот и удобств. Впереди через степь два чабана в плащ-палатках и курчавых бараньих шапках, лучше всего предохраняющих от зноя, перегоняют скот. Бесхвостые псы с обрезанными ушами отстают от отары, чтобы попасти нас. У меня к раме принайтовлена палка от собак, я прикидываю, успею ли спороть. Овцы подняли косу пыли, наполненной клубящимся закатом. На берегу арыка, через который утром переправимся вброд, ставим палатки. Хашем укладывается под небом и что-то бормочет, раскладывая вокруг спальника полоску овчинки, разрезанной по спирали. Овечий дух отпугивает фаланг и каракуртов. Отары гонят в степи впереди лошадей и коров, ибо овцы, нечувствительные, благодаря густой шерсти, к укусам каракурта, успевают растоптать паучьи гнезда.

В костер для дыму, чтобы отогнать комаров, кладется сырой камыш, раскуриваются соцветья рогоза. Хашем достает из чехла гитару, заунывно настраивает. Рагимка шепотом, потихоньку от Сикха, аккуратно излагает небылицу:

— Здесь на Мугани в болотах водится золотая змея. Местные ее называют гызыл илан. Она огромная, как анаконда. Прячется в толще трясины, в плавучих островках. Блеет как овца. Питается корневищами камыша. Золотая она потому, что чешуя у нее крупная, как у динозавра, на солнце горит.

— Да ладно заливать, — Нури усмехается сдержанно, чтобы не спугнуть очарование тайны. — Травоядная анаконда… Хотя кто его знает. Я однажды, когда на хлопок под Пушкино всей школой ездили, видел на кусте, в самой коробочке цветка, золотую лягушку. Клянусь. Как будто металлическая. Вдруг как прыгнет. Я испугался. Думал, ядовитая.

— Надо Сикха спросить.

— Чур не я. Чтоб мне попало, да?.. — тянет жалобно Рагимка. — Слушайте лучше. Хашемка рассказал — не знаю, правда, нет. Сикха спросить надо.

Хашем поднял бровь и взгляд от грифа.

— Короче. В Египте математика была жреческой наукой. Существовали рецепты вычисления передвижений звезд и геометрических построений, но не существовало доказательств. Математика была тайной магией. Теоремы появились только в Древней Греции. Знаете почему? Потому что в Афинах была демократия, нужно было везде доказывать свою правоту. А в Египте — как сказал фараон, или жрец, так и надо делать, никто не рассуждал…

Забренчали аккорды, неуверенные, с промахом по болезненным железным струнам, от которых резаные пальцы никак не желали дубеть. «Четвертые сутки пылают станицы…» — проклятая песня, мне все песни у костра казались шумом, мучением, я не понимал, зачем они нужны, уходил подальше от лагеря, а Хашем блюл все артистичное и с апреля выдавал «Поручика Голицына», «Здесь птицы не поют…», две-три песни Высоцкого.

— Хашем, а Хашем, как это — корабль-император?

— Корабль «Император» — это британский крейсер «Император Индии», он прикрывал отход русских войск из Крыма.

От костра иногда слышалось: «Дым, дым, я бедный, не богатый. Дым, дым, я бедный, не богатый», — так заговаривался дым от костра, текший в безветрии то в одну, то в другую сторону.

— Александр Васильевич, а это правда, что только в справедливых странах распространена математика?..

— Правда. Почему не спите еще? — Столяров поднялся к костру от арыка с полотенцем и мыльницей в руке.

Над Муганью волнами ходит стрекот саранчи, редко где вскрикнет цикада. Небосвод стремительно смежает веки. Солнце расплавленным мениском дрожит над горизонтом. Лица темнеют, глаза увлажняются блеском. Сикх раздавил в аптечке драгоценный пузырек с марганцовкой — и ему кто-то подсвечивает фонариком, пока он ссыпает тусклые кристаллы в фунтик, свернутый из обрывка газеты (отравления — полоскать желудок; укусит змея, паук — еще до сыворотки — срочно ввести двухпроцентный раствор внутривенно).

Вдали пастух согнал в кучу овец, посохом раскопал вокруг в ямках землю, поджег. Восемь высоких огненных столбов встали беззвучной оградой. Овцы еще плотней сгрудились, отсвет пламени полощется по их стеснившимся спинам, бокам.

5

В самом начале апреля в ознаменование нового походного сезона мы исследовали новорожденный грязевой остров. Море у Апшерона всегда дышит — и лоцманские карты не работают полноценно. Почти все старые и новые банки — распростертые мели в море, коварно располагающиеся далеко от берега, своим происхождением обязаны вулканической деятельности. Грязевой остров не новость, грязевых вулканов достаточно на суше к югу от Баку — это такие расплывшиеся пригорки, залитые застывшей столбиками ячеистой грязью. Но именно рождение на глазах в море живого геологического существа, особенная его оживленность, даже телесность, с какой существо это кипело и показывалось из моря сквозь вспухшесть земной коры, — все это волновало и удивляло необыкновенно. Утром в яхт-клубе Сикху доложили, что в двадцати пяти милях от берега близ деревни Шевелян поднялся вулканический остров. Прибыли мы к нему на двух шлюпках и ялике уже на закате. Вокруг лежал штиль, на нем переливались разливы нефти — поодаль пятнами, а вблизи сплошняком. Белевшая макушка острова при приближении оказалась птичьим базаром: гигантская стая птиц множества пород и размеров поднялась в воздух и стала кружиться над нами, осыпая градом помета. Остров был залит уже успевшим застыть горячим грунтом вулканической грязи. Шершавый, неудобный для шага, весь в застывших ячеистых пузырях, топорщившихся тупыми столбиками, был усыпан птичьими яйцами, которые не требовали круглосуточного высиживания. Больше километра в окружности и высотой около метра, остров утробно гудел, просыпаясь ревом и всплеском грязевых грузных фонтанчиков. Наотмашь пахло нефтью. Я встал на колени, разбил, расчистил, лег на едва терпимый кожей грунт, чтобы всем существом почуять недра. Они пробрались в меня, кипящая нефть обожгла внутренности. Ребята кинулись собирать яйца, для коллекции, птицы били нас сверху, Сикх кричал, что брать разрешается только по одному каждого вида. Кашкалдаки, нырки, речные утки, гуси-пискульки, серые, белолобые, цапли, каравайки — оглушительно гоготали и каркали на все лады, били нас в шею, в головы. Удар гусиного крыла сравним с ударом палкой. Мы защищались веслами и выдернутой с ялика мачтой. Багряное солнце билось и секлось в неистовой молотьбе кружащих птичьих крыльев. Уже в сумерках выйдя из окружения плавающей нефти, мы зажгли ее и, долго уходя в ночь, любовались зрелищем полыхающего моря. Огненными периодами оно окружало остров, над которым носились стаи растревоженных птиц.

6

Весной девятого класса Сикх собрал у нас свидетельства о рождении для оформления летнего допуска в погранзону. Вернул их только через три недели, ибо тем летом собрался вести нас в недельный поход в первую зону, с самым строгим допуском, — на озеро Ханбулан, в наделы давно обещанного Гиркана.

В тех местах костер не разжечь, почва — не земля, а подушка листового перегноя. Деревья — каштанолистный дуб, дзельква, железное дерево, часто многоствольное, ажурно статуарное, скульптурное, ибо растет медленно, неподвижно, тихоход среди остальных деревьев.