— Помнишь? — показал глазами Хашем. Челюсть его скрылась в потоках дредов, он напомнил мне автопортрет Дюрера.

Из двух слуховых оконцев кто-то высовывался. Я подался дальше. Мы лежали, натянув на ладони рукава, прядали животами, грудью от раскаленной крыши, скрывавшей одну из явных тайн детства. Неизвестный скульптор развил идею украшения карнизов химерами, столь популярную в Баку времен модерна, времен Нобеля и Тагиева, времен брачного союза ада и рая, и поместил в два слуховых оконца скульптурную группу: мальчика и девочку, сидящих на перилах галерейки, и кошку, выглядывавшую поверх передних лап вниз. Покрытые патиной, они были живее настоящих. Много раз в своей жизни я торчал перед этим домом и разглядывал фигурки, отводил взгляд и снова вскидывал голову, чтобы поймать момент, когда они моргнут, шевельнутся, когда оживут; то и дело мне казалось, что я заметил небольшое отклонение в позах, что кошка чуть убрала мордочку.

Перво-наперво мне нужно было обследовать город — проверить все свои камеры-обскуры, подыскать новые. Вместе с Хашемом мы обследовали пять подъездов, семь закутов, четыре из которых оказались настолько загажены, настолько залиты дугами мочи, что ничего нельзя было разглядеть на потемневшей побелке. «Не беда», — сказал Хашем, и мы купили в хозяйственном магазине хлорсодержащее средство для обработки унитазов, которым отмыли стены, и получили две прекрасных панорамы. Два вида с северной и южной оконечности бухты, укрупненные рельефной четкостью, насыщенные, развернутые и детализированные, разложенные на две стены, вставшие углом — со всеми карнизами, башенками, балконами, ущельями улиц, холмами и чешуею кровель; море отобразилось ровным серым зрачком с белой солнечной радужкой. Я переснял добычу, и мы отправились в ближайшую поликлинику, где немного потолкались по очередям и выпросили у медсестры при урологическом кабинете обеззараживающий раствор серебра, за недорого. С ним мы ринулись за белилами и кистями и поднялись в новую камеру-обскуру, предложенную Хашемом — в минарет Абу Бакра. Сторож поднялся с нами и дремал, вприщур присматривая за нашей работой. Мы покрывали стены и купол верхней площадки светочувствительной краской, надеясь, что сквозь три узкие бойницы мы получим через несколько месяцев три разных фресочных снимка. Еще одну камеру Хашем предложил сделать в армянской церкви. Запертая, она стояла пониже, но все равно на возвышении. Многие годы круглые сутки внутри нее горел свет, который был виден сквозь щель во вратах. Хашем знал человека, который присматривал за церковью, менял перегоревшие лампочки. Мы встретились с ним и попросили дать нам в распоряжение белые стены притвора — небольшая солнечная щель над дверью должна была принять в себя снимок нагорья. Он согласился, и через полчаса мы закончили работу.

5

В Сальянах есть маслобойня, откуда мы с Хашемом в два приема привозим в Ширван три центнера свежего жмыха. Близ специально обустроенного под кормушку места уже вырыт крытый досочным навесом окопчик, из которого мы будем вести наблюдение. Часа через три на пиршество слетаются отовсюду птицы. Чуть погодя вслед за ними появляются хищники. Медлительные коршуны, малоподвижные ястребы, верткие дербники, и вот нисходят короли и королевичи воздуха— два-три сапсана, рыжеголовый шахин, с вышины по спирали спускается тяжеловесный господствующий балобан…

Кормушка представляет собой хорошо утоптанную просторную и глубокую параболическую яму. Птицы не весь корм могут достать из песка, копаются и понемногу застревают в ее окоеме. На широком пространстве кормового котла кипит драчливая братия воробьев, жаворонков, горлиц, турачей, фазанов. Часть из них вспугивают хищники, и тогда, обезумевшие от страха, они набирают огромную высоту, взмывают почти вертикально, стараясь возобладать по высоте над соколом, как требуют того законы воздушного боя. Забравшись на вершину, до предела своих возможностей, обессиленные птицы складывают крылья или кувыркаются, купаются в воздухе, давая себе немного продыха, спускаются по спирали…

— Когда тюлени бьют хамсу, они разрезают косяк и выгоняют его к поверхности, где устраивают карусель. Обезумевшая хамса кипит в самом воздухе, привлекая чаек. Тюленей как раз по чайкам и находят, — говорит Хашем.

Хашем медлит, высматривает в бинокль наиболее проворного сокола. Пока лидируют один крохотный дербник и сапсан. Хашем считает число промахов, ставит палочки в наскоро разграфленном листе записной книжки. Вскоре, когда к кормушке попеременно слетятся все хищники, после того как, насытившись, сядут отдохнуть, в то время как новенькие охотятся, — нам станет ясно, сколько в данном ареале обитает тех или иных видов. К концу дня мы насчитали двенадцать балобанов, двадцать два сапсана, двенадцать шахинов, более двадцати пяти дербников.

На следующий день мы снова съездили за жмыхом и переместились на тридцать километров к востоку, где была устроена еще одна такая же кормушка.

6

Мы с Хашемом не говорили о личной жизни. Он замыкался при приближении к этой области. В детстве мы тоже особенно друг с другом не делились, находясь зачастую в соревновательных отношениях на этот счет. Как раз это и хранило стерильность и крепость дружбы. И все-таки однажды я не стерпел.

— А чего ты не женишься?

Хашем чинил птичьи клети, плоскогубцами вытягивал и надставлял обратно в пазы прутья. Услышав вопрос, он посмотрел на меня, потом схватил в охапку две клетки и шарахнул их перед моим носом.

— А я был женат. Два года. На Соне. Видно, хватило. Вот и не женюсь больше.

— На Соне?!

— Героическая женщина. Терпеливая. Трудолюбивая. Но страсти у нас с ней не вышло. Да и детей тоже.

Хашем отряхнулся от птичьего помета и снова пропал в глубине птичника, то и дело взрывающегося ссорами, паникой и брачной драчливостью.

— А что Аббас? — спросил я, когда он вернулся с грузом.

— Аббас? Ничего. Счастлив. Ему хватает. Ей — не знаю.

7

Той весной прекрасное для меня открылось время на Апшероне. Расписание подобралось великолепное, в офисе работал Патрик Джонсон, мой товарищ по Остину, так что режим полного благоприятствования был мне обеспечен. Десять дней я мотался с вахтами по буровым, налаживал то, что нужно было наладить, какое-то время торчал в офисе, составляя отчеты и заказывая оборудование и ремкомплекты, — а остаток месяца проводил в Ширване.

То я впивался с егерями в Ширван, помогал Хашему, слушал его невероятную философию, вникал, спорил, принимал участие в радениях и медитациях. То, пресытившись исканиями, отправлялся к Керри, и мы могли с ним пешочком вдоволь пройтись по бережку, выкупаться от души, половить рыбу на камнях, а под вечер отправиться в город ужинать и ночь провести с девочками. То, отправившись в представительство своей родной GeoFields, я получал десяток направлений и мог неделю-другую пропадать в открытом море по буровым, присматривая за нашим оборудованием, поджидая трансфер на следующую площадку и улучая момент взять украдкой пробу на LUCA. То я вдоволь пропадал в городе, присматривая за Терезой, чей дневной распорядок был вполне однообразен и предсказуем: поздний завтрак на балконе отеля или на набережной, затем она провожала Роберта в офис, а сама шла по магазинам и ехала на закрытый пляж в Пиршаги; встречались они за ужином на набережной и пешком возвращались в отель. Лишь изредка по выходным они отправлялись микроавтобусом на запад в горы большой компанией, на свое любимое место для пикников — трактир на поляне близ горной речки, где всю их буржуазную компанию уже ждали ящик шампанского, баран на привязи и корзина свежевыловленных форелей, куда Марк запускал ручки, вытягивал одну за другой розовых пятнистых рыб и раскладывал на траве… Прибыв им вослед на такси, я занимал нагорную позицию, блестел биноклем из-за валуна, слушал ручей, срывавшийся с неглубокого обрыва, и дышал облегчающей сыростью брызг, осенявшихся шапкой радуги. Так я проводил пару часов, созерцая чужой праздник, белый купальник Терезы, полоску ее живота, уже слегка блестевшего от солнечной испарины, — пока голод не вынуждал меня сорваться с кручи в ближайшее кафе на обочине.