В то утро я пришел к Хашему. Он сидел на крыльце и строгал палочку, смирно глядя перед собой. Иногда заглядывал в раскрытую книгу, лежавшую на ступеньке под ногами, учил роль. Хашем посмотрел мне в глаза, но я успел их опустить.

— Ты еще хочешь со мной дружить? — спросил он.

— Спрашиваешь. Ты мне как брат.

— Только Бог человеку брат. А без Бога человек всегда один.

— Он и с Богом один. Потому что Бог один.

— Ты много знаешь о Боге? — еще раз нашел мои глаза Хашем.

Я смотрел, как палочка тает в его пальцах, как стружки сыплются кудряшками, как остаются на кулаке.

— Ты же не любишь ее, понимаешь? Если бы ты любил ее, я стал бы твоим рабом.

Через три дня после того, как Хашем произнес эти слова, ему исполнилось семнадцать лет. Старше меня на девять месяцев, он сидел тогда вместе со мной на берегу моря и, зажав меж колен бутылку, перочинным ножом вырезывал из горлышка раскрошенную штопором пробку. Мы пили крепкую «Слезу лозы» — «Кямширин», отворачивались от ветра, секущего песком по щекам, глазам, сплевывали крошки коры и смотрели, как буксир, закашивая курс против ветра, мотается на крутой волне, спеша к подветренному зеркалу — затишью, островной тени, отброшенной заведенным напором хазри.

…Все последние два года жизни на Апшероне мерцало неотступно дыханье вечности, заглатывавшей в пустоту всех, кого я любил, кого любили другие. Уносилась прочь простая жизнь. Все вокруг звенело этим чувством. Город пустел, люди, построившие его смыслы, оставляли его — нейтронная бомба, отделяющая для уничтожения живое от неживого, ворочалась в зените: все на месте, все зримо, но еще раз скажу: ничего нельзя коснуться, руки, горсти, полные небытия.

Поцелуй Ленки пах борщом, она только что пообедала, не ожидала, что воспользуюсь приглашением починить утюг: серебряное жало паяльника, канифоль, пустившая прядку дыма; чесночный дух с тех пор для меня по-особенному тревожен. Ленка обожала рассказывать сны, свои и матери, взахлеб, удивляясь сама их бессмыслице, один я запомнил: она невесомо висит в сердце моря, в водной толще, стрелы солнца, вокруг кружатся рыбы, в темнеющую вышину туго выходит струна, по ней распространяется гудение, которое влечет Ленку вглубь, и она понимает, что эта струна — время. Утром, говорит, проснулась с ласковой полнотой у солнечного сплетения.

Чтобы переговариваться, мы протянули леску над крышами, к антенне и слуховому окну; жестяные коробки из-под леденцов служили нам переговорным устройством; шепот Ленкин с дребезгом дышал мне в ухо, будто с того света…

В ноябре переломилась наша хурма, с треском рухнула ветка, полная плодов цвета заката, полная дышащего моря темной листвы. Мы выходим во двор, я ощупываю плоды, вдруг какой дозрел. Солнце холодное.

— Ты целовал ее? — говорит Хашем, не глядя мне в глаза.

— Да, — говорю я.

— Сколько раз?

— Два. Три.

Хашем разворачивается и бросается от забора на меня. Я успеваю присесть на корточки, он перелетает, скулой дотрагивается до кладки замшелых кирпичей, которые подпирают стопку досок. Встает и снова бросается.

Мы в клинче, я чувствую на лице что-то горячее, его лицо вымазано кровью, опрокинуто страданием, он скоро теряет напор. Садится на землю. Я тоже сажусь без сил.

— Клянись, что больше не дотронешься до нее, — говорит Хашем.

— Клянусь, — говорю я.

…Последний раз я видел Ленку на бульваре, она выпорхнула из толпы, шарахнулась от меня, за ней быстро шел какой-то белобрысый мальчик, смуглый с беловатым шрамиком под губой — он посмотрел на меня невидящими глазами. Когда Ленка взглянула на меня, лицо ее страдало.

Глава шестнадцатая

ГОРОД ВРЕМЕНИ

1

Из чего строят города? Из камня? Из земли? Или — из пространства? Из времени? Или из того и другого?

Кто строит города? Ветер пространства? Люди? Время?

Кто делает людей? Время?

Кто город населяет? Время?

Что хранит город, когда его покинуло время?

Выписанный ветром, этот город то уклоняется от человека, то льнет к нему.

Город, выстроенный по нагорью замысловато, будто письменным легато, раскроенный струями воздуха, поставленный ловушкой ветра, путаницей закоулков, укрывающих от продувного набега хазри.

Но прежде бури наступает передышка: Апшеронская моряна — радостный теплый юго-западный фен полуострова рассеивает облачность, предвосхищая норд, который преподает ангелам и летчикам особое коварство при посадке, обладая малой вертикальной мощностью, он вдруг срывает крыло на самом исходе глиссады. Апшеронский норд, или хазри, — холодный настойчивый ветер типа боры, изнуряет жителей подобно мистралю. Хазри взвинчивает человека, затрудняет дыхание, снижает зрение. Капитаны в море под нордом ставят двух смотровых на пост. Шквалы достигают семидесяти узлов. Норд может царствовать на полуострове больше трех суток подряд; на море — неделями. Хазри захватывает широкую полосу побережья, накрывает Ширван и Куру.

Зимние ветра расчерчивают город не струями — лезвиями. Декабрьский норд делает непроходимыми пустыри.

Сердце ландшафта — Ичери-шехер, Внутренний город: в XII веке он обзавелся крепостными стенами, спускавшимися к самому морю, охватывая удобную гавань.

Говорили: Старый город, Крепость. В Крепости мало садов, дома лепятся один к другому; улочки замысловаты и узки, с непредсказуемыми тупиками, проходными дворами и парадными; входя в любую, не знаешь, удастся ли выбраться. В Крепости проще передвигаться по крышам, чем сочиться в ловушке ракушечника.

Такая застройка защищала не только от ветра и зноя, но и от неприятеля, прорвавшегося за стены: в каменном лабиринте тяжело бежать, но удобно обороняться, прятаться.

В овладении Баку хазарским племенам везло меньше, тимуридам больше. Город стал русским после того, как князь Павел Дмитриевич Цицианов, прибыв на переговоры к стенам города под охраной лишь одного своего имени, был обезглавлен позабытым ныне ханом.

Древнейшие постройки — прибрежный минарет Абу Бакра, на шпиль которого ориентировались завоеватели, караваны и корабли. И Гыз галасы — темная Девичья башня, коническое рослое строение, похожее на рубку подлодки и породившее две легенды: о святом Варфоломее, апостоле Христа, казненном у ее подножья; и о дочери шаха, кинувшейся с вершины башни в море накануне свадьбы с собственным отцом.

Наряду с Ичери-шехер, Внутренним городом, градообразующим был целый ряд поселений, составлявших Байыр-шехер — Внешний город, или Форштадт. Новейшие времена сохранили от Форштадта лишь название.

2

Что помнят глаза? Они помнят, как море рожает солнце, как бухту рассекает клинок, как рассвет озаряет угол стены: камень отполирован в двух местах — на уровне опущенной детской руки и чуть выше — руки старческой. На панели проснувшаяся кошка прогибается струной моста от самых коготков… Из-за окна, забранного решеткой, раздается всхлипывающий рокот спущенного бачка, пение дверных петель.

И помнят глаза, как садится солнце. Как тень проливается по Большой крепостной от Верхнего базара к Нижнему: от Юхары-базар, царства ювелиров, до ремесленнического Ашагы-базара. От Шемахинских ворот и от Сальянских — к резным камням дворца Ширваншахов. Как проясняются, становятся мягкими очертания ослепших от солнца дворцовых строений: густые резные арабески, купольные бани, диван-сарай, мечеть и беседка, скрывающая глубокий колодец и возвышение рядом. Мы воображали, что это и есть шахская тюрьма: из колодца доставали преступника, а на лобном месте палач отсекал ему голову. Из подземелья к лицу льнула прохлада и слабый запах хлорки. Дышал раскаленный за день камень.

В середине XIX века нефть вскормила этот город. Лет за двадцать уездный городок превратился в один из крупнейших городов империи. По росту населения он крыл даже Сан-Франциско времен Золотой лихорадки. В том же 1849 году, когда была пробурена на Апшероне первая скважина, на Американской речке у лесопилки Саттера нашли первое золото, и оба города мгновенно стали известны всему миру. Черное золото откликнулось собрату.