Я праздно размышлял, требуется ли от меня какая-либо реакция. Предложить Нине работу и квартиру в Куала-Лумпуре в моем присутствии было столь явным и грубым афронтом, что у меня попросту не хватало амуниции для ответного удара. И как бы он выглядел, пропорциональный ответ? Вмазать по-хрущевски кулаком по столу? «Нина, пошли отсюда»? На фоне неумолкающей болтовни Ки я с болью ощутил молчание Нины. Она готова была либо взорваться, либо принять предложение. Когда она наконец заговорила, ее голос был по-прежнему спокоен, но каждое слово сочилось возмущением. Я едва не зааплодировал ей.

— Мама, — произнесла Нина, глядя в тарелку. Даже сквозь челку были видны напряженные линии, прорезавшие ее лоб. — Я решу, брать ли мне в долг под залог квартиры или нет. К тому же, ты же не думаешь, что Марк сможет просто ко мне присоединиться, правда?

— Почему? — искренне удивилась Ки. — Я понимаю, если бы речь шла о том, чтобы оставить здесь карьеру. Никто не хочет такой нагрузки на отношения. Но у вас тут всего лишь кафе, правильно? И, Марк, дорогой, разве вы в следующем году не пишете книгу?

Мы попрощались между каменных львов при входе в «Пенинсулу». Мы с Ниной пошли домой, держась за руки, по ярко освещенной южной кромке великого парка. Когда мы добрались до квартиры, Нина внезапно оттолкнула меня, юркнула в ванную и отвернула до упора оба крана, чтобы замаскировать звуки рвоты. Она вышла минутой позже, посеревшая, с пустыми глазами.

— Ты выглядишь как Ахматова на картине Модильяни, — сказал я и тут же устыдился.

— А?

Что я несу, в самом деле.

— Извини, — сказал я. — Ты в порядке?

— Нет. — Нина подняла Кацуко и прижала извивающуюся кошку к груди.

Я попытался приободрить ее:

— Ну и пусть она покупает квартиру в Куала-Лумпуре. Это ее деньги, в конце концов. Не значит, что ты должна туда ехать.

Нина опустила голову.

— Мне кажется, она пытается нас спасти.

— Размахивая у тебя перед носом ключами и билетами?

— Наверное… в этом есть своя логика… для нее.

— Нет в этом никакой логики. Она повторяет трюк, загнавший тебя на юридический. Жмет на чувство вины, — я начал ходить кругами, как одержимый. — О, Нина, Нина, Нина, Нина. Ты что, не видишь, что она пытается избавиться от меня?

— Как?

— Я боюсь, она поняла, что вся история с книгой — чепуха, как только я о ней заговорил. Она, конечно, злой гений, ничего не скажешь. Отсюда и блестящая идея с Куала-Лумпуром.

— Марк, — мягко сказала Нина. — Я боюсь, ты тут ни при чем.

— Неправда. Она хочет от меня избавиться, — я прекратил метания. — Ладно, хорошо, не важно. Только обещай мне, что ты не собираешься туда ехать.

— Разумеется, никуда я не поеду.

— Пообещай!

Я еле удержался от выкрика «Громче!» или «Я тебя не слышу!». Не уверен, откуда взялся этот сержантский лай. Нина закрыла голову руками.

— Обещаю, — прошептала она.

Открытие выставки удалось — в том узком смысле, что люди на него собрались. Сперва толпа состояла в основном из Нининых личных приглашенцев. Комнату заполнил типичный галерейный гвалт: перестук высоких каблуков, вежливый полушепот, редкий взрыв светского смеха. Самые занимательные беседы складывались вокруг портрета Вика, которого Нина включила в проект после Радиного неустанного лоббирования и под сомнительным предлогом, что работа музыканта — это тоже род мелкого предпринимательства. Вик был снят стоящим по пояс в сорняках в местном коммунальном садике, [71] с шаткой двадцатиметровой фолк-скульптурой под названием «Башня игрушек» на заднем плане. Это соседство как нельзя больше гармонировало с мерзким имиджем Фиоретти. Место съемки явно было его идеей. Большинство гостей его, кажется, узнавали.

Нина заняла пост у дверей, приветствуя входящих и указывая оптимальный маршрут (по часовой стрелке от Массимо к ювелирше Бетти). Мой портрет был прислонен к кофеварке в самой глубине кафе. Я стоял за прилавком и разливал тепловатый «грюнер вельтлинер» на фоне своей собственной ухмыляющейся ряшки.

Тем временем новость об открывшейся выставке расходилась по всему кварталу между Ниниными моделями. Индийский мальчик, продающий носки и увековеченный ковыряющимся в носу, заглянул первым. Он посмотрел на свое огромное изображение, наклонил голову так и этак, поковырял в носу и очень быстро ушел, не сказав ни слова.

Ки приехала рано и тут же задала вечеру радикально новую планку в области гардероба своим кремовым костюмом «Шанель» с черной каймой. Лимузин с логотипом отеля «Пенинсула» остался ждать ее снаружи, придавая выставке вид голливудской премьеры. Само присутствие Ки Ляу в нашем кафе, даже превращенном в галерею, напоминало странный сон. Я и вообразить не мог, как чувствовала себя Нина. Ее мать уважительно обошла экспозицию. Она остановилась перед Ави Сосна, снятым у Ярона в «Каса Кава», с руками, смазанными жестикуляцией, и буравящим зрителя полуживым взглядом; она едва ли не ускорила шаг, встретившись лицом к подбородку со мной. В этот момент третий мир врезался в два уже столкнувшихся: вошел живой Ави в сопровождении Берты.

— Мама, — сказала Нина, — это владелец нашего здания, Ави Сосна. Господин Сосна, моя мать, Ки Ляу.

— Здрасте, — сказал Сосна. Ки отрывисто кивнула. — Вы говорите по-английски? О, слушай, Шарф, — продолжил он, беря бокал вина у меня из рук. — Тут Берта мне говорит, что ты просишь скинуть сотню-другую с аренды.

— Ави, пожалуйста, не сейчас, — сказал я.

— Я уж вижу почему, — хрюкнул он, махнув на фотографии и закатывая свой закатывающийся глаз.

— Обычно здесь не так все устроено. — Ки явно вслушивалась в разговор. Это было ужасно. — В любом случае, мне кажется, вы должны были предупредить нас о «Дерганом Джо».

— Ничего я вам не должен, — сказал Ави. — А вот вы, коли на то пошло, должны мне за сентябрь.

— Только не я, конечно, — сказал я в совершенном отчаянии и указал на портрет Вика. — А хозяин кафе.

Ави посмотрел.

— А это еще… — начал он.

По счастью, в следующую секунду за нашими спинами начало разворачиваться что-то бесподобное. Басовитая ювелирша Бетти зашла с другой, менее стройной подругой, чем та, с которой ее запечатлела Нина. Она бросила один взгляд на портрет, висевший справа от двери, развернулась и попыталась сбежать. Новая партнерша схватила Бетти за вязаный жилет и затащила ее обратно в «Кольшицкий». Оказавшись внутри, она принялась ритмично дергать пригорошню жилета вверх и вниз, тыча свободной рукой в портрет и вереща на совершенно неожиданном французском: «Qui est celle-la? Qui? Réponds-moi, salope!» [72] До определенного момента музыкальность последовавших за этим putain de merde [73] делала эту сцену выносимой: она выглядела почти как развлекательный номер программы. Если бы наконец освободившаяся Бетти, топая на выход, не замахнулась вяло на Нину. В толпе вскрикнули. Лицо Нины окаменело, и она медленно скрестила руки на груди. Ки попросила меня открыть еще одну бутылку: эта, дескать, отдает пробкой.

Француженка едва успела высеменить за дверь, бормоча свои пардоны, как внутрь промаршировала целая делегация местных мелких предпринимателей под руководством покрытого мукой, заранее возмущенного Массимо и Марии из «Сеньориты Флауэрс». Они оба впервые переступили порог «Кольшицкого», несмотря на то что проводили все свое рабочее время, то есть целый день, в метрах отсюда. Минутой позже сцена напоминала уже не Левый берег, а советские подпольные выставки художников. «Кто позволил? Кто разрешил это безобразие? Вы называете это говно искусством? Это не искусство! — орал Массимо. — Я, что, сказал вам, что со мной можно так поступать? Я дал вам разрешение?» При каждом жесте с него слетало облачко муки.

— На самом деле, — включилась Ки громким судебным голосом, остановив Массимо на полуслове, — для художественного, некоммерческого использования фотографии не требуется разрешения изображенного лица. У вас нет позиции. Дорогуша, думаю, я пойду, — продолжила она, обращаясь к Нине. — Надеюсь, ты не против. Это все становится слишком богемно, как выражается молодежь.