Неделей позже, в среду перед субботним вернисажем, я все еще не решился сообщить Нине о том, что я сделал, когда та пропросила меня и Раду помочь ей развесить фотографии. «Давайте-давайте, будет весело, — сказала она. — Пойдем повесимся». Я еще не видел ее работы обрамленными и распечатанными большим форматом. Нина попросила мастерскую доставить их прямо в кафе в четверг. Тем вечером мы закрылись рано и заперлись внутри с молотками, крючками, крепкой проволокой и бутылкой нормандского поммо.
Еще до того, как грузчики внесли последнюю фотографию, стало понятно, что «Кольшицкого» придется превратить в настоящую галерею. Всего фотографий было восемь, каждая размером с придорожный рекламный щит. Чтобы толком рассмотреть фото на одной стене, необходимо было прижаться спиной к противоположной.
— Я, пожалуй, начну выносить столы во двор, — объявила Рада, глядя, как Нина шелушит защитную пленку с очередного монументального портрета.
Я отошел назад, насколько хватало комнаты, и узнал Массимо, владельца пиццерии на углу Стэнтон-и Орчард-стрит. Фотограф поймала его рассеянно скребущим затылок над свежераскатанным диском теста. Футболка задралась от движения руки; из рукава выглядывал, как Мефистофель из-за угла, козлиный пучок подмышечных волос. Запах был практически осязаем. Каждая пора на носу Массимо была размером с рюмку.
— Да, боюсь, придется, — сказала Нина. — Марк, помоги ей.
— С удовольствием. Вот только… — я очень не хотел поднимать эту тему в присутствии Рады и понизил голос. — Каким образом ты предлагаешь зарабатывать деньги следующие несколько дней, пока идет выставка? То есть я понимаю, что в идеале мы продадим сами фотографии. Но в качестве запасного варианта…
— Давай продавать кофе только на вынос. Все равно не стоит держать еду рядом с работами.
— Верно, — кивнул я, толкая красный диван мимо стойки в задний коридор, по направлению к недокухне.
— Нет-нет-нет, диван оставь. Давай поставим его в центре, как банкетку в музее.
Я жизнерадостно обежал диван и принялся толкать его обратно с другого конца. Я был спокоен. Я набирал очки на будущее. Кредит недоверия.
— Извини, что заставляю тебя этим заниматься, — пробормотала Нина, распаковывая следующее фото.
— Ничего-ничего, — выдавил я, запыхавшись, и снял со стены тяжелющее зеркало, висевшее под кропотливо просчитанным углом. — Если ты довольна, то и я…
Я не был доволен. Я был слегка ошеломлен, так как следующая огромная фотография была моя. В смысле, это была фотография меня.
— О-па, — воскликнула Рада. — Какой симпатичный! Ой, извиняюсь, я имела в виду — не в жизни, а только на… ой, господи, теперь я еще сильней извиняюсь.
— Нормально, — сказал я. — Я понял. Не беспокойся.
Я совершенно не привык смотреть на свое изображение. Мои родители не были особыми фотолюбителями, так что в мире существует где-то шесть или семь фотографий Марка Шарфа до старших классов средней школы. Примерно по одному фото в два года. Нина тоже не особенно одаривала меня артистическим вниманием, поскольку в принципе предпочитала людям здания. Даже наши туристические снимки обходились без нас самих: мы оба считали филистерством добавлять себя к чудесам света. Короче говоря, я не был готов ко встрече с собой, черно-белым и исполински раздутым, вылезающим из картонной коробки.
Нина сняла эту фотографию, вспомнил я, в конце нашей первой недели в кафе. Стена за мной, теперь заляпанная брызгами кофейной гущи, была безупречно чиста. Я позировал на фоне кассового аппарата с лицом, застывшим в самодовольном столбняке. Две стройные копии автора отражались, как у Вермеера, в моих очках.
Я посмотрелся в зеркало, которое только что приставил к стене, потом на фото, потом в зеркало, потом на фото. Оно было снято меньше трех месяцев назад, в начале июня. Я был заметно моложе.
— Ты немного бледен, — сказала Нина. — Что-то не так?
— Поправишь в «Фотошопе», — ответил я. — Слушай, я должен тебе кое-что сказать.
И я рассказал ей, неуклюже прерываясь на сноски, скобки, объяснения и оправдания. Симпатичный Марк на фотографии щурился на меня с плохо скрытой насмешкой.
— Ох, милый, — проговорила Нина. — Боюсь, я с этим не справлюсь.
— Еще как справишься, — сказал я без особого убеждения. — Она и так считает, что ты плохая дочь и вышла замуж за подозрительного персонажа. Насколько хуже все может быть?
— Гораздо хуже, — сказала Нина. — В прошлый раз, когда она отравила мне целый год, я винила ее. Теперь я буду винить тебя.
— Ну, с чисто технической точки зрения это не моя проблема, правильно? — пробурчал я.
— Ничто не твоя проблема, Марк, — сказала Нина. — Ничто.
Это замечание вызвало у меня короткую истерику, и мы начали орать друг на друга на глазах у перепуганной Рады. «Не забудь очистить ауру этого места или что ты там умеешь», — рявкнул я на нее, хлопая дверью. По версии инцидента, представленной на следующее утро Ниной, Рада после этих слов расплакалась. Честно говоря, сомневаюсь: с Нины вполне сталось бы преувеличить хрупкость Рады, чтобы пристыдить меня покрепче. В любом случае — Ки еще не приехала, а мы уже превратились в дисфункциональную семью со страдающим ребенком для полноты комплекта.
Ки Ляу прибыла в пятницу. Накануне она объявила, что ни за что не осмелится «нарушить баланс» нашей семейной жизни и потому остановится в гостинице в Мидтауне. Нина провела целый день, просеивая каждое слово этого послания в поисках секретного кода. Мидтаун мог означать как показное пускание пыли в глаза (отель «Пенинсула»), так и показной аскетизм (отель «Пенсильвания»); скорее всего ее мать просто хотела, чтобы мы поупрашивали ее остановиться у нас. Я предложил этот вариант не рассматривать и взамен пригласить ее на формальный ужин перед открытием выставки.
Так как вина за надвигающееся фиаско и так целиком лежала на мне, выбор ресторана тоже оказался за мной. Это была форменная пытка. Дешевый ресторан не подходил по понятным причинам, но экстравагантно дорогой тоже отпадал — иначе мы смотрелись бы бескультурными транжирами. Он не мог быть азиатским, так как Ки увидела бы в этом расовый подхалимаж (я почти слышал ее голос: «„Моримото“? Марк, я нёня, а не японка»). Идеальный во всех отношениях «Пер се», даже сумей я уломать Оливера добыть нам столик, также исключался, потому что весь обед превратился бы в лекцию о том, насколько и в чем именно он уступает своему калифорнийскому прототипу «Французская прачечная». «Робюшон» был слишком экспериментален, «Ле Бернардэн» — слишком консервативен.
В конце концов мой жребий пал на «Амбар», превозносимое всеми и вся новое заведение, которое строго придерживалось постулатов «Манифеста медленной еды» и всячески педалировало — или, по их выражению, «праздновало» — свежие местные ингредиенты. В данное время года это означало кабачки, тыкву, кукурузу и прочую осеннюю буколику. Шеф-владелец растил все в меню, от свиней до розмарина, на собственной ферме чуть к северу от Йонкерс. [69] Сайт «Амбара» посвящал целый абзац на первой странице извинениям за то, что ферма еще не наладила технологию производства соли. («Почему бы им не пожинать свои слезы?» — спросила Нина, дочитав надрывный текст). Тем не менее она согласилась, что это место подойдет нашим целям идеально.
Несмотря на все планирование, день поплыл брюшком вверх с самого начала. Даже раньше. Мы приехали в аэропорт «Ла Гвардиа» за двадцать минут до запланированного прибытия самолета Ки и застали ее в зале у багажной карусели, восседающей в центре небольшой крепости из чемоданов «Луи Вюиттон».
— Ах, наконец-то, — сказала она, глядя на нас поверх очков и складывая номер «Уолл-стрит Джорнал». — Когда я приезжала сюда в прошлый раз, эта газета еще была черно-белой.
Как вскоре выяснилось из неловкой беседы между матерью и дочерью, объехавшая весь мир Ки Ляу отчего-то находилась под впечатлением, что ее билет показывал час прибытия по времени Западного побережья: поэтому в разговоре с Ниной она заботливо прибавила к нему три часа. Так что к нашему появлению в семь она уже прохлаждалась в «Ла Гвардиа» с четырех двадцати.
