— А чего так? — спросил я. — Кофе — лучший легальный наркотик. — Я был достаточно нетрезв, чтобы всерьез требовать объяснений.

— Так просто. Вкус не нравится, — пожал плечами Влад.

— Для этого существует молоко.

— Мне что, все должно нравиться? — немного оторопел Влад от моего напора.

— Нет, — ответил я. — Не все. Только кофе. Ну что он тебе — слишком дорогой? Слишком финтифлюшный? Слишком иностранный? Ты думаешь о нем как о напитке для богатых? Что?

— Несет меня от него, — тихо ответил Влад.

Кшиштоф согнулся пополам от гогота. Я кинул взгляд в направлении Орена, но тот уже расталкивал толпу по пути в туалет с блондинкой на буксире. Она продела оба указательных пальца через ременные петли на заду его джинсов и семенила следом. Надо себя баловать.

Ни с того ни с сего я исполнился злобы. Я построил этим людям кафе (ну, в самом поверхностном смысле они построили его мне, но тем не менее), и за это мне такое спасибо? Ни благодарности, ни признания, ни даже элементарного «ни пуха ни пера».

— Простите, — сказал я. — Я, пожалуй, двинусь. Бармен, счет, пожалуйста. За меня, этих двоих и человека, который только что вышел в туалет. И, полагаю, за нее? — Я указал на забытый на стойке фальшивый вюиттоновский клатч.

— Широко живем, — с презрением процедил студент.

Я швырнул на стойку несколько купюр и вышел из бара. Часы на «Красной площади», шикарном жилом здании неподалеку, так прозванном за цвет его кирпича и за статую Ленина, необъяснимо примостившуюся на крыше, [40] показывали без десяти час ночи. Нина была дома, но, наверное, еще не спала: небось сидела за «Макинтошем» и играла в «Шарики».

Эта идиотская игра, бог знает какая по счету вариация «Тетриса», была для нее чем-то вроде нервной привычки. Она играла в нее часами, когда волновалась или чтобы оттянуть важное решение.

Я поковылял на юг, к Деланси-стрит, со смутным намерением поймать такси на съезде с Вильямсбургского моста. Я чувствовал себя возмутительно пьяным, но знал, что это не совсем так, — ибо какая-то часть меня тихо дивилась на то, как же я возмутительно пьян. Я решил, что пятый виски заглушит и ее.

Мой самоконтроль, которым я обычно весьма гордился, начинал меня раздражать. Всю свою жизнь я расслаблялся лишь настолько, насколько я позволял себе расслабиться. Даже во время подростковых опытов с кислотой (я вел дневник галлюцинаций для будущего применения в литературе). Даже в те девяносто секунд, потребовавшиеся мне, чтобы потерять невинность в спальне решительной второкурсницы психфака.

Эту тиранию суперэго пришла пора свергать. Не знаю, в городе было дело или во мне, но я внезапно осознал, что вся моя жизнь в Нью-Йорке по сей день состояла из попыток понравиться друзьям и зубоскальства над незнакомцами. Кафе было способом вырваться из этого круга: ежедневный калейдоскоп свежих лиц, новых переживаний, легкой пикировки и кратких, немудрящих, внятных, самодостаточных транзакций. Кофеин и сахар за деньги. Все три субстанции, облегчающие потерю самоконтроля. Ну, и алкоголь. Кстати, об алкоголе.

Единственным питейным заведением, которое мог предложить мне данный квартал, являлось нечто под названием «Пол». Это был новый бар, так прозванный в согласии с тенденцией нижнеистсайдовских арривистов делать в названии книксен заведению, которое вытесняешь. На месте клуба «Фортепиано» — фаворита 2004 года, уже растворяющегося в тумане истории, — когда-то был магазин настоящих фортепиано. Его наследник на престоле главного инди-клуба района, гулкий подвал «Ротко», был обязан именем не художнику Марку Ротко, а магазину «Ротковиц и сыновья». «Пол» проделал то же самое. Старая вывеска «Пол и паркет Швейцера» все еще бледно проглядывала над фиолетовыми неоновыми трубками, составлявшими новую.

Мне впервые пришло в голову, что в этой традиции есть нечто загробное. Кто знает, сколько лет жизни господин Швейцер потратил на свой незамысловатый гешефт. Каковы бы ни были его стремления, едва ли среди них числилось будущее в качестве элемента дизайна в ретро-баре. С таким же успехом владельцы «Пола» могли набить из самого Швейцера чучело и поставить в углу работать венской вешалкой.

Тем не менее я отворил дверь и заглянул внутрь. Бар был практически пуст. В четверг. В наимоднейшем районе города. С цинизмом бывалого коллеги я дал ему шесть месяцев жизни.

Заведение было именно такое, как я себе представлял, — такие открывались по всему городу: по стенам висели корабли и лошадки в тяжелых окладах; старомодные лампочки со спиральными волосками зрели на голых шнурах. Барная стойка — ух ты, как оригинально — была облицована шестиугольной белой плиткой. После походов по магазинам хозтоваров с Ореном я даже знал какой: самой дешевой, три доллара за квадратный фут. Владеть своим кафе было все равно что владеть парой рентгеновских очков, по крайней мере в отношении цен: за иллюзией проступали чертеж и стройматериалы. Как в конце первой «Матрицы», подумал я. Потом я подумал: ничего себе, хорошо же ты налакался, если прибегаешь к таким сравнениям. И наконец: недостаточно хорошо, если продолжаешь мысленно отпускать едкие реплики.

«Пол» выглядел как бар, специализирующийся на бурых коктейлях с одним гигантским кубом льда. Хрен вам.

— «Кетель Уан», безо льда, — окликнул я бармена, сухощавого парня, чей череп казался слишком узок, чтобы поддерживать его бакенбарды. Затем я проверил содержимое своего кошелька. — Знаете, мне хватит вашей обычной водки.

— «Кетель Уан» и есть наша обычная водка.

— В таком случае налейте мне чего угодно на четыре доллара.

— Давай лучше так, — он задумчиво потеребил указательным пальцем нижнюю губу. — Я тебе налью твой «Кетель», а ты мне в следующий раз оставишь чаевые побольше. Я бармен с бакенбардами.

— Вестимо, — согласился я. — Благодарю.

— Не за что.

— Я вообще сюда буду часто заглядывать, — разобещался я. — У меня свое маленькое кафе за углом.

— Вот как? — Бармен донельзя эффектным жестом пустил по стойке картонную подставку. Вот это профессионал, особенно по сравнению с наглым хлюпиком из «Отделения № 151». — И как называется?

— «Кольшицкий». Еще не открылось.

— Коль… чего?

— Коль… шицкий. Так звали мужика, который привез в Европу кофе. Потрясающая история, чесслово. Смотри, он, значит, украинский казак, так? Солдат удачи, можно сказать. А там типа война между австрийцами и турками. А он, хоть и поляк — ну, Польша и Украина были как бы одна хрень тогда, — он, значит, на австрийской стороне. А потом…

— Ага. Круто. Так что это за кафе?

— Я к этому и подбираюсь. Венское.

— Какое-какое? Женское?

— Вен-ско-е.

— Ага.

Возникла пауза. Я планировал проглотить свою водку залпом, но почему-то начал цедить ее по капле. В динамиках гремел до боли модный плейлист — инди-рокеры, поющие ар-энд-би: Р. Келли в версии Уилла Олдхэма, Твит в исполнении «Ледитрон». Звучало все это в облицованном кафелем помещении ужасно.

— Ладно. Спасибо, — я допил водку, виновато кивнул Бакенбардам и, спотыкаясь, направился к выходу. Как, еще раз, называется наше кафе?

Я разобрался с дверью, что потребовало больше усилий на выходе, чем на входе, и оказался лицом к лицу с тремя девочками-готами. Они исполняли классический обряд несовершеннолетних нью-йоркцев: топтались у бара, пытаясь уловить его «волну», не заходя внутрь. Не стариковское ли это место? Или там сплошные яппи? А вдруг одни туристы? И главное — проверяют ли на входе возраст?

— Ну как там? — спросила самая невысокая и самая красивая.

— Мертво, — ответил я с безысходностью, которая ей, судя по одежде, должна была импонировать.

— Черт, — сморщилась ее подруга повыше и попроще, с кольцом в брови, по которому мне тут же страшно захотелось щелкнуть пальцем.

— Вы лучше попробуйте как-нибудь кафе «Кольшицкий», — посоветовал я внезапно. — «Кольшицкий». Кафе «Кольшицкий».