Пару недель спустя, получив по почте достаточно бесплатного кофе на пробу, чтобы накачать трех или четырех Нин на год бессонницы, мы сошлись на двух финалистах: «Кофефан» и «Йозеф Цайдль». У «Цайдля», австрийской фирмы на втором столетии беспрерывной деятельности, было серьезное реноме — ее товар продрал заплывшие глаза не одному Габсбургу и продлил не один генеральский совет в Первую мировую. Сам кофе был великолепен. Цвет зерен варьировался от дубленой телячьей кожи до карамели; каурая пенка опоясывала чашечку эспрессо, и легчайшие золотистые пузырьки толпились на поверхности свежезаваренного кофе. Единственную потенциальную проблему представляла старинная эмблема «Цайдля», изображающая негритенка в феске.

Разумеется, рассуждал я, такие вещи вполне соответствовали европейской традиции продавать кофе, подчеркивая его экзотическое происхождение. На большинстве старых плакатов он рекламировался при помощи картин караванов, львов, кальянов и прочего. И все-таки… негритенок в феске. С другой стороны, убеждал себя я, не является ли моя рефлекторная паника по поводу расизма стилизованных изображений сама по себе родом расизма? Универмаги до сих пор забиты «Тетей Джемаймой» и «Дядей Беном», не говоря уже об индейской деве, двусмысленно лелеющей толстый початок маиса. [28] В мире логотипов карта традиции обычно кроет смены режима и этикета: крылатые серп и молот все еще служили эмблемой «Аэрофлота» спустя пятнадцать лет после того, как рабочий и колхозница разошлись своими путями в казино и бордель. И тем не менее. Негритенок в феске.

Бостонский «Кофефан», наоборот, культивировал донельзя современный имидж, дизайнерски-панибратский и экологически озабоченный. Они ответили на первый же наш телефонный звонок, как будто слыхали о нас тысячу раз, и предложили отличную программу бесплатного лизинга оборудования, по которой подписавшим контракт клиентам доставалось все от кофемолок и кофеварок до чугунных чайничков попугайных расцветок. Если «Цайдль» продавал себя как «Бентли», то «Кофефан» продавал себя как «Смарт». Их представитель, Кельвин, прикатил к будущему кафе на мотороллере. Кельвин был смесью хипстера с металлистом — подвид, восходящий, кажется, к Генри Роллинсу: на нем были очки в роговой оправе, килограмм ключей на велосипедной цепи и защитного цвета шорты, открывавшие взгляду татуированные лодыжки. Я тут же опознал в нем басиста «между группами», коим он и оказался — он даже знал Вика — и что трогательнейшим образом не мешало ему быть настоящим экспертом по кофе с потрясающим чувством вкуса. Не прекращая болтать о том, как, по его мнению, группа «Фолк Имплоужн» была лучшим рупором для «сопливой сентиментальности» лидера Лу Барлоу, чем его предыдущий проект «Дайнозор Джуниор», Кельвин вытащил из почтальонской сумки ручную мельницу, горстку кофейных зерен и поршневый кофейник. Он преподнес нам свой личный бленд — наполовину Коста-Рика, наполовину Гватемала, — походя наказав искать нотки «обугленной вишни» в первом и обозвав второй «цедристым». Каким-то чудом я поймал бледное эхо обоих вкусов в своей чашке.

Это повлекло за собой небольшое откровение. Как только ваши вкусовые рецепторы настраиваются на подобные детали, информации, которую они способны впитать, нет конца. Обнаружив вишню и цедру, я нашел, или нафантазировал, в своем кофе следующую череду вкусов: гвоздику, горячий асфальт, горький шоколад, каменный уголь, спирт, подсолнечное масло, канифоль, анис, медную монетку, войлок (скорее фактура, нежели вкус), пемзу, бараний жир, белый перец, чернозем, сахарную вату, кардамон и дерьмо.

— Тебе воды принести? — спросила Нина.

Когда я допил воду, Кельвин уже вернулся к разговору о возрождении некоего музыкального жанра под названием «умный металл» на примере группы «Мастодонт». Как вы уже знаете, я способен поддержать пять минут любой беседы. Поговорили о «Мастодонте».

— Ну так что думаете? — спросил наконец Кельвин. — Готовы стать кофефанами? Я думаю, да.

— Я думаю, мы подумаем, — отрезал я. — Не надо нас прессовать.

— Разве ж это прессинг, — сказал Кельвин. — Вот это прессинг. — Он произвел на свет бурый пакетик с надписью «Фуллертон-стрит, 158, венский особый» и протянул его Нине. — Пейте и плачьте. Покедова. — Двумя секундами позже его мотороллер трясся по булыжнику в сторону Стэнтон-стрит.

Как вскоре выяснилось, Кельвин был мастером не только прямого маркетинга, но и партизанских тактик. Через час после его визита я обнаружил наклейку «Кофефана» (волнистый карандашный рисунок в стиле Р. Крамба, на котором Кинг-Конг или Снежный Человек опустошал в свою пасть дымящийся кофейник) на бачке в нашем туалете и еще две на фонарном столбе у дома.

Визит представителя «Йозефа Цайдля» мы назначили на вечер того же дня. Стерлинг оказался, как вы и ожидаете, полной противоположностью Кельвина: мурлыкающий англосакс средних лет, одетый в стиле, который могут себе позволить только настоящие англосаксы: розовый пуловер, небесно-голубые брюки и мокасины с кисточками. Подобный наряд смотрится только при наличии очень светлых волос и очень красной физиономии; ни с тем ни с другим у Стерлинга проблем не было. Он одобрительно покудахтал над «Ранчилио», провозгласил: «Пусть товар говорит сам за себя», заварил нам несколько наперсточных порций разных сортов и удобно, как кот, устроился на диване, сложив руки и переплетя розовые пальцы на фоне розового кашемира.

Товар действительно говорил сам за себя. Фирменный сорт «Цайдля» «Штатгальтер» на вкус был сама квинтэссенция Вены. Первый же глоток, и меня закрутил туннель ностальгии, теплая тьма с тлеющим вдали ночником нашего номера «для новобрачных». Похоже, что Нина переживала те же чувства. Она сама слегка порозовела.

— Вот оно, — произнес я. — Европа в кофейной чашке.

— Точно, — согласилась Нина. — Привкус католицизма и абсента с долгим фрейдистским послевкусием и нотками Третьего рейха.

Стерлинг нервно осмотрелся по сторонам.

— Извините, — успокоил его я. — Она имеет в виду, что мы согласны.

— Подожди, — прошептала Нина и повернулась к Стерлингу. — Большое спасибо. Мы сообщим вам о нашем решении максимум к завтрашнему дню.

Представитель понял намек. Он встал, поцеловал руку Нине, пожал мою, раздал нам обоим по роскошной брошюре на шершавой веленевой бумаге и вышел вон.

— Зачем кокетничать? — спросил я. — Я же знаю, что этот кофе понравился тебе больше всех остальных. Я не видел тебя такой довольной с нашего медового месяца.

— Как-то я пока не уверена, — ответила Нина, допивая. — Сейчас объясню.

Она собралась с мыслями и аргументировала свою нерешительность. Ей казалось, что этот выбор между двумя поставщиками с приблизительно одинаковыми ценами, но совершенно разными имиджами предопределит сам дух кафе. Выберем ли мы припанкованного «Кофефана», всего из себя органически-зеленого и торгующего напрямую с фермерами? Или царственного «Цайдля», чей кофе скорее всего был выращен и высушен африканскими первоклашками в кандалах?

— Мне кажется, это надуманная дихотомия, — парировал я. — Как ты упомянула, в цене разницы нет. Настоящий выбор — между «Цайдлем» и «Кобриксом». А так это просто два маркетинговых плана.

— Иначе говоря, «Макинтош» против «Виндоус», — провозгласила Нина театральным тоном «в сторону», зная, что меня это проймет, и победила: разговор тут же сошел с рельс. Мы не приняли решения ни в тот день, ни в течение следующей недели. После чего мы остановились на «Цайдле», потому что я был прав. (Но на всякий случай решили не называть наши напитки «шварцер» и «браунер», от греха подальше.) Кельвин выслушал печальное известие как настоящий боец, затем бомбанул наш квартал целым рулоном наклеек.

Ситуация с выбором выпечки была гораздо проще: выбора не было. Вначале мы заигрывали с идеей самообеспечения, вдохновившись книгой «Классическое искусство венской кондитерской» некоей Кристин Берль, с которой нам было явно по пути. «Выпечка — это искусство, чьи загадочные пропорции и правила роднят его более всего с музыкальной композицией», — писала она в предисловии. «Для меня в этом также присутствует элемент прустианства — постоянный поиск, воссоздание и переосмысление детских воспоминаний в процессе приготовления каждого десерта». Проведя два месяца по локоть в тесте, я начал понимать, почему даже самые виртуозные шеф-повара самых великих ресторанов редко преуспевают в выпечке. Те же самые качества, которые делают тебя хорошим поваром — умение работать «на глазок» и импровизировать замены ингредиентов, — делают тебя ужасным кондитером: смысл этой профессии в филигранной имплементации существующих постулатов, а не в написании новых. (Как однажды выразилась Нина, повар живет по системе общего права, а кондитер — гражданского.)