Мы не продали ни одного платья. Ни одного. Женщины Верхнего Вест-Сайда щупали их, прикладывали к себе, восторженно верещали, говорили что-то типа «Боже мой, вы небось на них состояние потратили», снимали их на мобильник и с драматическим вздохом вешали обратно. Время от времени немолодая соседка уставляла на Нину многозначительный взгляд поверх какого-нибудь особенно постфеминистского декольте и еле заметно качала головой. Забавно, как мы судим о людях по вещам, которые они отвергают. Это, разумеется, относится в данном случае к обеим сторонам.

В качестве последнего удара один утренний бегун из Центрального парка на ходу купил мою любимую старую фланелевую рубашку, застиранную до паутинной шелковистости, которую я до этого снял и рассеянно повесил на перила. Я находился в таком самоуничижительном настроении, что продал ее. Выуживая из кармана шорт влажную пятерку, он ни на секунду не прекращал бежать на месте. Я смотрел, как он удалялся по тенистому тротуару с моей любимой рубашкой в руке и треугольником пота на спине, стрелкой указывающим на костлявый зад.

На закате мы собрали наше добро, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Смысл ступ-сэйла, как мы теперь понимали, заключался не в покупке тысячедолларового платья за сорок долларов, а в покупке восьмидесятидолларового за четыре. Это, честно говоря, могло бы дойти до нас раньше.

В понедельник утром я проснулся с отчетливым опасением, что мы повторяем ту же ошибку. Не зашориваем ли мы себя, не игнорируем ли некую фундаментальную истину, которая, если смотреть с достаточного расстояния, окажется совершенно очевидной? Хорошо, посмотрим. Нина могла быть наивна, но она знала, что иррациональное желание открыть кафе не имеет ничего общего с предпринимательским духом прирожденного бизнесмена. Кафе, если вы не планируете превратить его в сеть, априори менее прибыльно, чем другие виды розничной торговли, не говоря уже об инвестиционных фондах, недвижимости, импорте, экспорте, продаже наркотиков, программировании, присмотре за кошками или мелком воровстве. Это желание (я не удивлюсь, если в немецком есть для него специальный термин, Kaffeehaustraum или что-то подобное) по большому счету регрессивно. В нем аукается тихое эхо чайных церемоний, посещаемых куклами, плюшевым мишкой и иногда — загнанным в угол старшим братом. Уютная кофейня — не занятие для человека, ждущего стабильного вознаграждения за размеренные усилия. Это занятие для любителя самих усилий. И кофе.

Нина не беспокоилась о низкой прибыли: она хотела получать выручку не деньгами, а смыслом. Значит, все, что от нас требовалось, — это уменьшить риск потерь. Рассуждая гипотетически (популярность этого слова в нашем доме резко возросла за одну ночь), мы с Ниной могли профинансировать гипотетическое кафе, забрав еще сто тысяч из инвестиционного фонда. Это уменьшило бы наши ежемесячные дивиденды с $2500 до $2100, если ставка дохода останется неизменна (на самом деле она ползла вверх благодаря мудрым вложениям нашего фонда в колорадскую недвижимость, но мы мыслили достаточно трезво, чтобы не учитывать этот фактор). А так как наш инвестиционный фонд поддерживался капиталом из продолжающей расти в цене квартиры, все риски были учтены. В конце концов, каков самый катастрофичный расклад? Мы потеряем сто тысяч, рынок недвижимости перестанет расти, фонд перестанет приносить деньги. Ну и пусть — мы вынем оставшиеся полмиллиона из фонда, выплатим большую часть занятого капитала и останемся в незначительном убытке, который к тому же можно будет списывать с подоходного налога.

Мы таращились на цифры в недоверчивом ликовании. Получалось, что, если чистая прибыль от кафе составит хотя бы четыреста долларов в месяц, наши финансы совершенно не пострадают. Это казалось вполне реалистичным. Раз плюнуть, гаркнул бы на моем месте менее воспитанный рассказчик.

— Начнем с регламента, — сказал я, катая толстую ручку по нетронутому листу бумаги. — Мораторий на Фрейда, Моцарта и все, что напрямую указывает на Вену.

Мы с Ниной сидели в «Буона Тацца» на углу Амстердам и 85-й, очередном донельзя американизированном кафе из тех, что мы так легко могли бы затмить. Последнее время мы завели привычку ходить в такие места по всему Верхнему Вест-Сайду: частично — чтобы раззадорить нашу собственную волю к действию, частично — чтобы вызубрить, чего именно избегать. Я размешивал второй пакетик сахара в невероятно горьком маккиато; Нина одновременно пила «Красный глаз», обычный кофе с влитым в него эспрессо, и бурду на водочной основе под названием «Суперкреольская Кровавая Мэри».

— Ну-ка, — сказала Нина. — Ну-ка, ну-ка, ну-ка: кафе «Регламент».

— Не-а, слишком претенциозно.

— Кафе «Яремная Вена».

— Давай также откажемся от каламбуров. Нам нужно что-то более утонченное.

— Но менее утонченное, чем Моцарт?

— Каждое венское кафе зациклено на Моцарте. Господи, в десяти кварталах от нас кафе «Моцарт», настоящая помойка.

— О’кей, давай обойдемся вообще без слов.

— К чему ты клонишь?

Нина схватила ручку и, со сверкающими озорством глазами, нарисовала элегантную эмблемку.

— А-а, «Старбакс». Отвратительно. Ты меня доконаешь. — Я протянул руку и экспроприировал «Суперкреольскую Кровавую Мэри», украшенную волосатым стручком окры. — За все хорошее.

Выдумывать и отвергать названия для кафе было интереснее, чем давать имя ребенку. Для неглупой пары выбор имени — процесс не созидания, а скорее тупого и безжалостного отстругивания: после того как вы откажетесь от банальностей вроде Джоша и Софи, люмпенских отклонений от оных, названий штатов и фруктов, псевдовосточных премудростей и рок-н-ролльных ужасов типа «Пилот Инспектор», [21] у вас останется всего три-четыре приемлемых варианта. Назвать кафе, наоборот, означало совершить творческий акт на глазах у незнакомцев, создать короткий текст, которому гарантированы публикация и внимание. Ни агента, ни редактора, ни даже проверки правописания. (Клянусь — на давно облагороженном отрезке Хаустон-стрит есть одно заведение, чья дорогая, солидная неоновая вывеска гласит: «Прачишная».) В некотором смысле эта задача была и более ответственной. Наградив ребенка именем Гейлорд или Цецилия, вы всего лишь усложните его жизнь. Неправильно назвав кафе, вы изуродуете свою.

Нина отхлебнула «Красного глаза».

— Какая мерзость. Прямо чувствуешь вкус гущи, влекшейся в фильтр с прошлой недели.

— Не говори. Что им, трудно сделать промыв в конце смены? — Промыв, как я узнал днем раньше из безграмотной книженции «Как стать владельцем кафе», — это процедура, при которой вы прогоняете эспрессо-машину с резиновой пробкой в фильтре; кипяток льется обратно в трубы и вымывает оттуда накопившийся мусор. — Кафе «Промыв»?

— Нет.

Нам нужен был компактный таксономический хит. Название, которое не только зазывало бы посетителей, но и сразу давало представление о владельцах. Что-то вроде «Этой кофейней владеют и управляют умные, но приветливые люди, которые хоть и не слепо следуют венской традиции кофейного дома, тем не менее считают, что она превосходит свои парижский и римский эквиваленты». Только чуть покороче.

— Давай выберем что-нибудь простое и односложное, — предложил я.

— Да, это, кажется, все еще в моде, — без энтузиазма отозвалась Нина. В начале десятилетия нью-йоркские едальни захлестнула и пока еще не отпустила волна ложной скромности. Теперь половина ресторанов назывались пресными букварными существительными типа хлеб или поле, что должно было передавать две взаимоисключающие идеи: а) смиренную скромность и б) величие столь сокрушительное, что названия вообще не требуется. Это была более мягкая разновидность феномена Безымянного Бара, из-за которого юноши в костюмах-тройках уже не первый год царапались в двери закрытых бодег и ларьков по всему Нижнему Ист-Сайду.

— А что, по-моему, хорошая идея, — сказал я. — Просто выдох. Последнее слово изнемогающего кофемана. Чашка. Кружка. Пышка. Сушка. Торт. Порт. Корт. Сорт. Куб. Боб.