— Батюшка, вы же сами благословили зарабатывать трудом на земле, и цветы продавать благословили. Сами говорили: «Побудь, Иоанна, Марфой…» — Благословил. А несвежие цветы продавать — грех, сама поняла. Убыток понесёшь материальный, а так — душа пострадает, куда хуже. Покупатель букет принесёт жене на именины, а цветы облетят — стыд-то какой! И выскажутся в твой адрес, а Господь слушает… Кладёшь в карман, а крадёшь-то у души, у вечности! Об этом мы, безумные, не думаем. Рубля нам жалко, а души не жалко…
— Я больше не буду, батюшка…
— Будешь, Иоанна. Господь сказал Никодиму: «должно вам родиться свыше». То есть от духа. Вон даже апостолы после распятия Господа… Поначалу испуганные, растерянные, а как сошли на них в день Пятидесятницы огненные языки, так исполнились все Духа Святого и заговорили на незнакомых языках, и все их понимали… И не колебались боле, шли на смерть, ибо почувствовали, что бессмертны, как боги.
«И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать… — читал из Евангелия отец Тихон, — Солнце превратится во тьму, и луна в кровь, прежде нежели наступит день Господень великий и славный; И будет: всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся».
Есть, Иоанна, хорошие сказки, мудрые. Вот лежит красавица и спит, и вокруг всё царство спит. В паутине все, во грехе. Но так сладко спать! И ждём — вот явится принц и разбудит… Все мы до поры до времени спим, Иоанна. А спать нельзя — лес дремучий и волки вокруг.
Когда осознаешь неправедность земного бытия и собственную немощь этой неправедности противостоять, и невозможность жить во зле и тьме, тогда закричишь: Спаси, Господи, погибаю! Закричишь, как роженица в муках — к таким Он приходит. И преобразует, рождает свыше. Всякий плод должен созреть, а иные так и висят до зимы, пока не сгниют или замёрзнут. Теплохладностью надо переболеть, как коклюшем или ветрянкой, и молить о выздоровлении. И кто записан в Книге Жизни, обязательно родится свыше.
«А я? — со страхом думала Иоанна, — Записана ли я? Вроде слышу Зов, и иду, но так медленно. И опять играю…» — Не горюй, — будто читая её невесёлые мысли, ободрял отец Тихон, — сказано нам в утешение: «Ты никогда бы не искал Меня, если б Я уже не нашёл тебя»… Это я насчёт Книги Жизни. Будь ревностна — «Много званых, но мало избранных». Господь любит и зовёт всех, но мало кто избирает Царство, оставаясь теплохладным. Тогда приходят скорби, лишения, страдания — чтоб через них смягчилось сердце, пришло отвращение к греху. Господь кого любит, того наказует. Господь всех призывает, но знает, чем всё кончится, ибо для Него нет времени. Нет настоящего, прошлого, будущего — Он и изначально всё знает. Время течёт для нас, и в нём мы свободны выбирать между добром и злом. Вот Пушкин знал, что Татьяна не станет прелюбодейкой, и за то любил её, так?.. Тебе даны разум и Образ Божий. И закон в сердце, и свобода выбирать — свет или тьму. Всякий грех, помни, кража у себя самой. Тот же букет с изъяном — кладёшь в карман, отнимаешь у души. Искушение — брань, то есть сражение, бой. Выиграл-проиграл. Проиграл, согрешил — значит, ранен. Много ранений — возможная смерть.
Никто бы не спасся, но мы искуплены Божественной Кровью, Господь победил смерть. Веруй и моли о милости.
«И, по молитве их, поколебалось место, где они были собраны, и исполнились все Духа Святого и говорили слово Божие с дерзновением.
У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее.
Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного.
И полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чём кто имел нужду». /Деян.4:31, 32, 34, 35/ Вот он где, настоящий коммунизм…
А она думала о Гане, которому было даровано рождение свыше. И о том, что у избранников и искушения бывают огненные. Никогда она не заговаривала с отцом Тихоном о Гане, ни так, ни на исповеди, и снова и снова благодарила Господа, что тут ей не в чем было каяться…
Всё лето они не виделись — она вкалывала по-чёрному — на стройке, на участке, на рынке, отрабатывая долги. И ещё ухитрялась по вечерам со слипающимися глазами сочинить несколько страничек. Спать удавалось по пять-шесть часов, она себе изумлялась, что выдерживает, и выдерживала. И вот, наконец, в октябре дом был, в основном, готов, цветочный сезон окончен, сценарий сдан, долги почти все выплачены. И тогда остро захотелось увидеть Ганю, которого она целую вечность видела лишь во сне — один и тот же сон: они бредут рука об руку среди закатных лужинских сосен, и рыжий дух Альмы невесомо, как и их похожая на полёт поступь, едва касается в бесконечно длинных прыжках росистой травы.
Он куда-то исчез, этот дух, с тех пор как началась суета со стройкой, торговлей и долгами. С тех пор как появился в Лужине привезённый Денисом «немец» Анчар — от медалистов Антея и Чары, которого купил Филипп. Но когда из пушистого трогательного комочка вымахал здоровенный волкодав, которого нужно было не просто выгуливать регулярно, но «с нагрузкой», который в квартире грыз с тоски всё подряд, и поскольку дома сидела, в основном, свекровь, перед ней стала трагическая дилемма: или ходить целыми дня ми по комнатам с валидолом и тряпкой, или спускаться во двор и там гоняться за Анчаром. Который, в свою очередь, гонялся за всеми движущимися предметами — другими собаками, кошками, машинами и мотоциклами. Денис приходил только ночевать, Филипп с невесткой Лизой укатили в Пицунду, и свекровь торжественно заявила, что хоть и очень любит собак и вообще мухи не обидит, и Анчар красавец и умница, но вопрос стоит о её жизни и смерти. И раз уж у них теперь есть дача, а она лично освободила Иоанну от забот по дому, воспитания внука и стирки Денисовых рубашек, то пусть она, невестка, хоть в чём-то поступится личным комфортом ради семьи и возьмёт Анчара хотя бы на лето.
Напрасно Денис втолковывал, что лужинский «личный комфорт» напоминает скорее полевой стан и стройплощадку — свекровь лишь твердила, что они все сговорились сжить её со свету. В Лужине Денис появлялся редко, в основном, чтобы обговорить тот или иной сценарный эпизод. Стройка и связанная с ней разруха, горы мусора, досок и щебня внушали ему ужас, как и новый облик жены — отощавшей, дочерна загорелой, в драном спортивном костюме, стоящем на ней колом от подтёков клейстера, раствора и краски. Яна, одна среди всего этого апокалипсиса, непостижимым образом с ним управляющаяся, не требующая ни Денисовых мужских рук, ни денег, чего тот ужасно боялся, ибо ни того, ни другого не было… Яна, перескакивающая с высокой духовной тематики на строительно-торговый жаргон, а то и срывающаяся в выяснении отношений с «работничками» на площадную брань. Он не понимал, что происходит, каким образом из скромной запущенной дачи, на которую они весной кое-как наскребли деньжат, вырастает нечто масштабно-фундаментальное. И откуда в литературной даме, с которой он прожил уже четверть века, проснулся вдруг эдакий многопрограммный строительно-огородный (он ещё не знал, что и торговый) суперробот, квалифицированно ныряющий то с пассатижами в забарахливший газовый котёл, то с кистью на стремянку под потолок, то корчующий ломом старый смородиновый куст…
— Погоди, я сейчас! — орала она, продираясь мимоходом через тысячу неотложных дел. Когда можно будет, наконец, умывшись и переодевшись, приложиться к его щеке и вернуться на несколько часов в обычную жизнь. Помирая со смеху — такое у него было лицо! Он боялся, что она его попросит помочь и одновременно боялся её новую — супербабу с отбойным молотком, всезнающую и всесильную, ни о чём не просящую. И когда она, наконец, становилась прежней и они работали бок о бок, как всегда, и он сидел за дяди Жениным столом, потягивая любимый свой жасминовый чай /«твой барин», как говорил дед/ — он постепенно успокаивался и заговаривал о том, о сём, а Яна делала вид, что ей интересно. И он понимал, что она лишь делает вид, но предпочитал не докапываться. «Докапываться», будить спящую собаку он терпеть не мог. Да и что она могла ему рассказать? Про неведомую силу, которая так властно и настойчиво уводит её от знакомого, привычного, а она, страшась Огня, играет в чужие игры, порой самозабвенно до изнеможения, сама не очень-то понимая, зачем этот дом ей, жаждущей полёта, свободы от суеты, а ставшей батрачкой, рабой дома и куска земли, прикованной к этим строительно-садовым делам и долгам…
