Французы и тевтоны, не сговариваясь, вложили мечи в ножны и рассредоточились по густо залитой красным соусом скатерти побоища таким образом, чтобы всем было видно и никто никого не толкал. Пожалуй, недоставало букмекеров.

Слышно было плохо, но, кажется, ни один из противников не сказал ни слова. Никаких "Сейчас я выпущу тебе кишки, сукин сын" или "You are mine". С минуту противники смотрели друг на друга, выдувая хлопья инея, затем Рыцарь-в-Алом, на удивление всем, снял и отшвырнул шлем, спешился, сбросил плащ и, хлопнув в ладоши, отослал коня прочь. Судя по всему, для гроссмейстера это было самой большой неожиданностью. Тевтоны нашли такое поведение оскорбительным для Гельмута, поскольку выходило, что французский сопляк дает гроссмейстеру фору. А французы, внешне вполне согласные с "оскорбительным" и одобрявшие подобные трансакции, в глубине души сильно переживали за успех начинания. Шутка ли дело, драться с конным тевтоном?

В ближайшие семь минут произошло много замечательного.

Гельмут не пожелал спешиться. Тевтоны тотчас же оправдали его - гроссмейстер втрое старше алого выскочки, нужно, чтобы силы были равны. "Видали?! Старше! Да кого это ебёт?!" - прокурорским голосом парировал французский капитан. "Это неблагородно - драться с пешим, сидя в седле!" - поддержал капитана его товарищ. "А кого это ебёт?" - отметил Герхардт про себя. Устав Ордена возбранял сквернословие, к которому чудесным образом относилось и прилагательное "дурацкий". Но ни французы, ни тевтоны не догадывались, что гроссмейстер Гельмут готовился схватиться с големом и потому, дай ему Мартин хоть десять фор, положение гроссмейстера не стало бы выигрышней.

Впрочем, Мартин не дал ни одной. Тевтоны с нетерпением ждали, когда былинный конь Гельмута, которому, по слухам, было уже свыше тридцати лет, но это нисколько его не портило, затопчет наконец щуплого француза в облегченных едва ли не до туники доспехах, но не дождались.

Смазанным сорока годами трудового стажа движением Гельмут извлек меч из ножен и погнал коня на Рыцаря-в-Алом, который тупо стоял, словно идолище, уперев меч в снег. Когда конская морда была уже совсем близко, Рыцарь-в-Алом присел на корточки, перехватил меч за лезвие и, орудуя им словно дубиной, переломал аксакалу тевтонских конюшен зависшие в воздухе передние ноги так сноровисто, будто при Людовике служил в пыточном приказе и проделывал такие штуки четырежды на дню.

А затем, не дожидаясь результата, бросился на снег, четырежды обернулся через самого себя и, не потеряв равновесия, вскочил. Секунду, в которую Гельмут, провалившийся, как и некогда Карл, в роли Георгия Победоносца, сверзился на жесткий, хрусткий снег вместе с конем, Рыцарь-в-Алом встретил уже на ногах.

"Шо, бля, твоя змеюка", - заметил кто-то из французов по поводу акробатики, и этот сомнительный комплимент предназначался совсем не гроссмейстеру.

Затем Рыцарь-в-Алом вполне подло подошел к распластанному под тяжестью железа Гельмуту. Тот был в сознании, но сознание, кажется, ничем себя не проявляло.

Гельмут казался дряхлым и жалким. Разъюшенный нос был похож на плод груши-дички, побывавший под обстоятельными колесами обозной подводы.

Выцветшие ресницы, кустистые брови, тоже седые, парный серпантин губ, таких же, как у Мартина, желтые аскетические щеки, по-стариковски расцвеченные лопнувшими сосудиками.

"В добрый путь", - пожелал гроссмейстеру Мартин и медленно, словно бы меч был гигантским скальпелем, всадил лезвие клинка в щель сопряжения грудного и брюшного сегмента доспехов, чуть пониже солнечного сплетения.

"Монжуа!" - нестройно проорали слегка разочарованные болельщики с порядочным опозданием. Победа, конечно, за нами, мы, конечно, круче всех, но сравнительно с "Первым рыцарем" (Columbia Pictures, 1995) вышло довольно-таки незрелищно. Впрочем, время - лучшая пилюля от разочарования. "Да-а. Это был потрясающий поединок!" - уже через день будет повторять каждый, кто уцелеет.

Мартин обернулся. И тевтоны, и французы были похожи на рыхлого сказочного великана, заснувшего с ложкой, поднесенной ко рту. Мечи обнажены, вихры треплет антарктический ветер, лица злобновато перекошены, секретная, не открытая ещё наукой железа, отвечающая за выработку эликсира впечатлений, раскочегарена зрелищем и работает на всю катушку.

Всех словно бы парализовало, а между тем у твоего правого локтя, о доблестный француз, - твой заклятый тевтонский враг. А между тем, у твоего левого локтя, о сероглазый тевтон, - галльский вурдалак, алкающий твоей смерти. Тут бы впору пустить из репродукторов "обнимитесь, миллионы", потому что продолжать сражение никто не хотел.

Мартин взглянул на ставку под березками - его соратники по отважному тылу также пребывали в зрительском оцепенении, вытянув страусиные шеи.

Кто-то догадался отпустить его коня и послушная тварь ринулась к хозяину. И тут из-за спин герцогской пехоты полетело "Бургундия!" - это бургундская, разумеется, кавалерия шла на помощь тевтонам, воплощая всеизвиняющее "лучше поздно, чем никогда".

Клич и вид бургундов взбодрил, кажется, одних французов. Тевтоны довольно равнодушно схватились за оружие, чтобы продолжить свою грустную цзинькающую песнь. У Мартина даже зародилось подозрение, что они, захваченные поэзией тотальной гибели, уже и не рады, что, возможно, кому-то придется выжить.

Мартин вставил ногу в стремя и уже готов был умчаться прочь, как вдруг ему подумалось, что он должен во что бы то ни стало погодить. Погодить. Дождаться, пока бургунды подъедут ближе и он сможет различить лицо Карла, ведь это Карл во главе отряда, это он. Он не будет ждать долго, он только посмотрит - и сразу уедет. Он заслужил три минуты счастья, потому что ему, как злопамятному мстителю, полагается награда, которая хоть немного подсластила бы первобытную, мясную дикость акта отмщения. А ещё потому, что ему, заключенному глиняного тела, положено свидание, такое свидание, в котором он найдет мужество себе не отказывать.

"Ну всё, - подумали все, когда посмотрели туда, куда смотрел Мартин, и увидели Карла. - Всё! Всё-всё-всё! Конец сражению, конец кампании, конец Бургундии. Потому что герцогу не прожить и пяти минут."

Поэтому мечи вновь вернулись в ножны. Карл, полуобернувшись, что-то всё время кричал своим шалым конным сотням. Когда до умиротворившихся французов оставалось шагов сто, до бургундов наконец дошло. Бургундские рыцари с неудовольствием перевели копья из боевого в никакое положение, уставив их тупым концом в стремя, острием же - в кисельные небеса.

Итак, пятьдесят шагов, двадцать пять, двенадцать с половиной, шесть с четвертью, три с осьмушкой.

Карл, как и Мартин, пренебрег шлемом. Карл, как и Мартин, спешился.

Пустота вокруг них росла и ширилась. Французы и тевтоны пятились, бургунды остановились, как вкопанные. Чего все боялись? Вспышки? Взрыва? Огненного столпа? Услышать хоть слово - вот что было страшнее всего.

- Ты говорил о встрече на фаблио 1477 года.

- Да, фаблио в этом году выдалось раннее, зато удалось на славу.

Их разделяли три шага. Карл нашел, что Мартин для своих сорока выглядит прекрасно. Мартин заключил, что от прежнего Карла остался только голос.

- Тебе это покажется смешным, но я лишь четверть часа назад понял, что Рыцарь-в-Алом - это ты.

Мартин улыбнулся одними глазами.

- Что, ни Сен-Поль, ни Изабелла, ни Жануарий, ни даже Гельмут?..

- Нет. Каждый, полагаю, имел веские основания промолчать.

- А что же ты думал относительно моей судьбы после замка Орв?

- Ничего.

Мартин не ответил.

- Обиделся?

- Нет, - Мартин досадливо поморщился. - Просто пытаюсь вообразить, как можно не думать ничего. Наверное, безошибочный метод избегать ошибок.

- Суждение в духе Жануария. Впрочем, понимаю - наследственность.

- Что? А-а, - Мартин улыбнулся. - Он ведь мне приходится приемным дедушкой по приемному отцу, да? Это он тебе рассказал?