Герцог многозначительно посмотрел на Жануария. Тот сделал понимающее лицо и вышел из церкви на свежий воздух. Констанца и Поль-Антуан просияли. "Дворянин с дворянами"!

- Похоже, Мартин очень хорошо рисовал и вы ловко меня раскусили. Знаю, что такой ловкостью не похвастать будет невозможно. Через неделю можете рассказать об этом хоть матери, хоть отцу Аэцию. А до этого - вы говорили с монсеньором Тристаном.

Поль-Антуан аж обиделся.

- Само собой, сир. А Вы не должны никому признаваться в том, что Констанца и Мартин тайно помолвлены.

Констанца ахнула и побледнела.

Опля.

Нелегко было определить словами, отчего он так расстроился. Ну выпотрошенный замок, ну кого-то убили. Это, понятное дело, плохо. Но разве он, герцог Бургундский, видит такое первый раз? Разве ему это внове? Среди такого, среди этого, в этой же закатно-земляничной палитре, повитуха хлопнула его по задику, чтобы он набрал в лёгкие воздуха.

Это, такое непритворно красное, было и есть его профессией. Одновременно и средством, и продуктом производства. Из таких же темно-красных бусин и луж, из крестов и крестиков на холмах слагались буквы для заполнения его исторической анкеты. И стратегическое сырье для возведения ему, герцогу нерукотворного памятника, тоже состояло из по-разному развороченных городов.

Разорившие замок арманьяки могли бы быть его солдатами, а замок Орв - его давней мишенью. В другое время он даже не поморщился бы, потому что ему, Карлу Смелому, досталась такая партия - благородного продолжателя рода Храбрых, Бесстрашных, Добрых, главного в цеху разорителей человеческих ульев. Причем, если бы он исполнял свою партию дурно и без соответствующего чувства, если бы он щадил и миловал всех направо и налево, подставлял правую щеку, наскоро загримировав синяк на левой, его за это никто не прозвал бы Святым. Но сначала за глаза, а потом, раструбив по всем хроникам и мемуарам, звали бы тихоней, засранцем, занудой, ссыклом, домоседом, подпевалой. Овцой, а не агнцем.

Отчего он, собственно, так расстроился? "Переживает", - сказала бы Маргарита. О чем, или, правильнее, что тут, на свежих руинах, переживать? На Эстена д'Орв ему было положить, как не преминул бы уточнить Луи, с прибором. А Мартин? Да ведь он толком не верил, даже после всех вещдоков и вещзнаков (в смысле вещих), что Мартин взаправду ожил, был жив и снова умер. Он пришел в Орв чтобы поверить в Мартинов-не-Мартинов, чтобы потрогать руками жизнь после жизни или смерть после смерти, чтобы приобщиться к разнообразию Вселенной, способной, оказывается, являться тебе не только в виде военной или посевной кампании. Чтобы ухнуть всем телом под жерновом разумного и нескладного holomovement'а[16], который, по слухам, втайне совершается кругом и повсеместно. Чтобы узнать, как знают опухоль вследствие телесного опыта, а не в кресле у окна библиотеки с "Физиологом" на коленях. Чтобы узнать, что есть вещи, которые ты, трезвый и нестарый герцог, как влиятельная монада, не в состоянии держать под контролем, в том числе и мысленным. Такие, которых не похлопаешь рукой-всезнайкой по плечу. Такие, на которых голос, привыкший к хорошо смазанным секвенциям, вдруг сипнет и засекается, а ты отступаешь, капитулируешь, если не благоговейно, так хотя бы вежливо, перед абсолютной-преабсолютной тишиной. И вот - ни Мартина, ни чего.

- Так это вот здесь он жил? - Карл чувствовал беспричинную неловкость, как будто был не умыт или в дырявых носках.

- Герр Гельмут сказал - здесь. Что у нас тут? - Жануарию было любопытно, прямо даже интересно.

В комнате Мартина он вел себя как ребенок, который с попустительства мамаши дорвался до столика с парфюмерией. Он хватал всё, на что падал взгляд, и сопровождал это то многозначительным мычанием, то описью-комментарием.

Рылся в бумагах, заглядывал под кровать Мартина. Нюхал засохший цвет на бергамотовом деревце, которое произрастало у окна из серебряной вазы с семью опалами, но теперь, без воды и ухода, завяло.

Жануарий стучал по боку вазы костяшками пальцев, ковырял самый крупный опал ногтем, смотрел на просвет мартинову рубаху с севильскими рукавами. Карл ловил объедки с Жануариева пиршества.

- Это его книги, - прокомментировал Жануарий у единственной, но продолжительной книжной полки, и провез палец по шпалам свинокожих корешков. Трак-трак-трак. "Роман о Розе", "Жизнь двенадцати цезарей", "О Божественных именах", "Нибелунги" и далее до конечной станции, до Катулла с его бесноватой Лесбией и порядком зачитанной Книгой Книг.

- Вижу. На немецком?

- Есть и иврит.

- Иврит? Это каббала, да? - испуганно переспросил Карл. - Так он что - был малефиком?

- Каббала. Почем мне знать? - отозвался Жануарий. - В том смысле, что, возможно, он ничего плохого и не делал. Хотя и знал как.

Карл, не привыкший вдаваться в нюансы всякого там гнозиса с облегчением выдохнул. Главное, что не делал. "Возможно" Карл поспешил пропустить.

- Может, подойдете ближе? Тут есть кое-что необычное, - сказал Жануарий, не отрываясь от раскопок в милой, но не представляющей поживы для ворья шкатулке.

Карл оказался рядом с письменным столом, на котором словно бы с умыслом была разложена всякая мелочь - сломанные перья, веер, колокольчик, бусины, скомканные бумажонки, раковины, засушенные растения, кардамоновые орешки, пара мелких серебряных монет.

Тем временем Жануарий выудил из верхнего ящичка бюро нашейный платок и принюхался. На Карла повеяло лавандой и ладаном.

Жануарий внимательно рассмотрел платок, потом аккуратно положил его на стол, между необитаемой раковиной улитки и бронзовым колокольчиком, какие в Дижоне вешают над дверьми лавок. Затем, помедлив, убрал платок. И снова положил его на стол. На сей раз между бронзовым колокольчиком и небольшими (минуты эдак на три) песочными часами.

- Монсеньор Карл, здесь для Вас письмо. Оно уцелело, - заключил Жануарий с очень серьезным видом.

- Где?

- Здесь, - Жануарий показал на стол.

- Почему же я его не вижу? - сдерживая раздражение, поинтересовался Карл.

- Потому что это предметное письмо. Письмо из предметов. Вот этот душистый платок, колокольчик и песочные часы означают приблизительно следующее: "С тех пор как я видел тебя в Дижоне, прошла целая необитаемая вечность".

- При чем тут, блядь, вечность!? - Карла сильно смутила интимность прочтенной Жануарием фразы. Вдобавок, никакого письма он не видел, видел только скопище вещиц.

- Запах ладана в предметной семиотике означает "вечность". Колокольчик означает "Дижон", раковина означа...

- Мартин прекрасно умел писать, - перебил его Карл.

- Он не хотел писать.

- Чего же он хотел? Складывать всякий мусор? Делать ему было нечего? - гасить закипающее раздражение, раскинувшее поверх мозгов свои жгучие щупальца, Карлу становилось всё сложнее.

- Да, так он хотел.

- Тогда прочти мне это так называемое письмо! Можешь - прочти, - рискнул Карл, все еще надеясь, что Жануарий блефует.

- Извините, монсеньор, но это письмо адресовано Вам.

- Ну и что?

- Видите ли, монсеньор, дело даже не в том, что мне неловко совать нос в послания такого рода...

Карла покоробили "послания такого рода", но он сдержался.

- А в чем?

- В том, что если Вы не можете его прочесть, значит Вам и не нужно его читать. Такое уж это письмо. Понимаете, существуют естественные защитные механизмы.

- К черту защитные механизмы!

- Монсеньор, я не стану Вам его читать, - твердо сказал Жануарий.

- Что значит "не стану"? Я не спрашиваю, станешь ты или не станешь. Я приказываю. Я, твой герцог, приказываю прочитать это предметное письмо. Нет, даже не так. Я приказываю тебе записать это письмо нормальными буквами на нормальной бумаге и предоставить его мне не позднее, чем вечером сего дня.