Кузен довольно быстро освоился с ролью местечкового гения и уже милостиво принимал похвалы от своих обожателей и довольно презрительно отвергал всякую критику. Зато сам полюбил критиковать. И делал это мастерски. С самым убедительным высокомерием, с самым артистичным недоумением относительно одной только идеи заняться творчеством, забредающей порой в совершенно неподходящие головы.

Можно, конечно, предположить, что и прежние неудачи уже успели пробудить в кузене черты малоприятные. Теперь же мнительность и нетерпение к чужим успехам – эти попутчики вожделенной славы – сделались довольно яркими штрихами в его портрете. Не знаю, бывал ли он когда мучим неуверенностью в призвании или недовольством собой. Казалось, что его мучит одно: боязнь, что кто-то окажется лучше или успешнее.

Меня всегда раздражала самоуверенность кузена, когда он, не сомневаясь в себе, брался объяснять, критиковать или советовать. Но более меня раздражало, что наши, не замечая его безвкусия, восхищались им и возносили его.

Славой своей кузен дорожил как драгоценным алмазом и уж, конечно, ни с кем бы не захотел делить её. Он имел исключительное право вальяжно потолковать об искусствах и творцах и в тот раз завёл разговор о трудностях стихосложения. Посыпались какие-то слова, всё какие-то «силлабы», «дактили» и «амфибрахии». Кузен даже прочёл что-то собственного сочинения, пытаясь объяснить всем на примере, что же такое дактиль. Как вдруг брат, смущаясь и улыбаясь какой-то доверчивой улыбкой, объявил, что тоже пишет стихи и что если все захотят, он прочтёт что-нибудь своё. До сих пор удивляюсь, как он решился на это.

Что тут началось! Кузен расхохотался так, как будто в жизни своей не слышал ничего смешнее. За ним стали смеяться и остальные – ему доверяли.

– Ты?! – хохотал кузен. – Ты пишешь стихи? Ну уж, прости – не поверю. Может, у тебя и хорошая память, но стихи – это… это другое! Ну вот, давай… давай… зарифмуй хоть…

Он обвёл комнату глазами и остановился на вазе с букетом роз.

– Зарифмуй хоть слово «цветок»!

«Ну зачем он вылез? – думала я, раздражаясь на брата. – Угораздило же его… со своими стихами!» И тут одна мысль, точь-в-точь как тогда с отцом у «ежей», поразила меня: «Да ведь он их провоцирует!»

Провоцирует, чтобы самому же следом и обидеться. Ну что если ему нравится быть обиженным? Его всю жизнь обижали, вот он и привык. А приятно, должно быть, себя жалеть и несчастным чувствовать, а вокруг всех – своими должниками. Выходит, что сам никому не должен, а с каждого вправе потребовать…

Брат покраснел, улыбка его слетела. Молча, потупившись, он слушал, как все они взвизгивали, потешаясь над ним. Вдруг он поднял глаза, грустно оглядел всех и стал читать.

Это было одно из лучших его стихотворений.

Сначала все наши замолчали и в удивлении уставились на брата. Потом кузен, только что предлагавший брату подобрать рифму к «цветку», громко и деланно фыркнул. Брат остановился читать, вздрогнул и посмотрел на кузена, точно не понимая, что тот хочет сказать своим фырканьем. Но по лицам уже покатилась ухмылка. Кто-то в свою очередь фыркал, кто-то подхихикивал, мама смущённо рассмеялась, как будто испытывая неловкость за брата. Все переглядывались, и, казалось, ещё секунда и они не в силах будут сдерживать распиравший их смех.

– Лучше бы жену свою любил, чем стишками-то баловаться, – раздались реплики.

– Да, да… Такая хорошая женщина…

– Ой, не могу! – с удовольствием расхохотался отец. – Ну даёшь ты!.. Ну молодец! Чьи это хоть стихи-то?

Брат не ответил ему. Бледный, он сидел, потупившись, не шевелясь.

Помолчав секунду, отец уже серьёзно, но недоверчиво, как будто намереваясь уличить брата, проговорил:

– Что-то я никогда не замечал за тобой раньше, чтобы ты писал стихи…

Брат снова не ответил.

Наконец тётя Эмилия решила вмешаться.

– Ой, какие у нас розы! – некстати просюсюкала она, указывая на букет в вазе.

Все тотчас повернулись к букету и стали хвалить розы.

– Белые розы, – пояснила тётя Эмилия, – символ чистоты и невинности.

Одни согласились, другие удивились. Потом заговорили о красных и о жёлтых розах и о брате забыли.

Но вскоре брат напомнил им о себе довольно странной выходкой.

В нашей семье всегда очень любили поговорить о Ленине. Главным образом, это объяснялось тем, что тётя Амалия и тётя Эмилия были большими его поклонницами. Почему и когда это началось, я не знаю. Но ещё с детства помню, как тётя Амалия, рассказывая о переродившемся мозге Ленина, неизменно плакала. «От постоянной и напряжённой работы мозг Владимира Ильича усох и стал не больше грецкого ореха!» – утверждала она. Ленин был для тёти Амалии и тёти Эмилии религией, они всерьёз почитали его спасителем от ужасов царского режима, устроителем лучшей жизни и всерьёз были благодарны ему. Все его неоспоримые злодеяния, о которых, конечно, дошёл и до них слух, тётя Амалия и тётя Эмилия объясняли и оправдывали единственно тем, что «Ленин был гений». Мне достоверно известно, что ни тётя Амалия, ни даже тётя Эмилия не читали работ своего кумира и никогда ни одна из них не могла толком сказать, почему собственно «Ленин был гений». Но в натуре и той, и другой была потребность внимать и подчиняться, разумеется, существу более высокого порядка, чем сами они. А так как среди ныне здравствующих таких существ просто быть не могло, то выбрали они хорошо знакомого с детства и овеянного благоприятными для слуха легендами идола. Впрочем, им даже и выбирать не пришлось, оставалось только не выбрасывать из головы того, что было вложено туда чужими стараниями.

В нашей семье, под влиянием обеих сестёр, было принято говорить о Ленине как о величайшем гении человечества. «Да, конечно, – говорили у нас, – Ленин устроил государственный переворот, разбазарил русские земли, развязал гражданскую войну и массовый террор, уничтожил веру и всякую нравственность, обокрал целую страну, выжил за границу лучших людей, расстрелял царскую семью и спровоцировал голод, но ведь он же был гений!»

Разговоры эти начинались обыкновенно с пустяка.

– Ленин был гений, это очевидно саэршенна, – в какой-то момент провозглашала тётя Эмилия…

Это была её коронная фраза. Тётя Эмилия как хищник сидела в засаде и, только лишь заслышав любое упоминание о вожде, она выпрыгивала и хватала свою жертву, приговаривая:

– Ленин был гений, это очевидно саэршенна.

Вырваться было невозможно.

Говорить о Ленине, говорить о величии Ленина было для тёти Эмилии удовольствием. Она отстаивала эту идею с достойной уважения отвагой, как отстаивают родную землю от захватчиков.

Правда о Ленине связана у многих людей со страшным разочарованием. «Теперь вот и Ленина развенчали…», – грустно говорят они подчас. «Что же нам остаётся? – стоит за этой грустью. – Что же мы такое, как не дураки, если всю жизнь позволяли морочить себя?»

– Ленин был гений, это очевидно саэршенна, – говорила тётя Эмилия в ответ на любые разоблачения…

И наши наперебой бросались нахваливать Ильича.

Только брат слушал их молча, напряжённо уставившись в одну точку, теребя в пальцах край скатерти или выстукивая по столешнице какую-то мелодию рукоятью ножа. В конце концов, он не выдерживал и взрывался.

– Да хватит! – в отчаянии восклицал он. – Хватит! Надоели вы со своим Лениным!..

На него косились, но поначалу как будто не обращали внимания. Тогда брат умолкал и снова принимался стучать ножом. Но когда, прищурив глаза, тётя Эмилия в очередной раз произносила своё «ленинбылгенийэтоочевидносаэршенна», брат выходил из себя.

– Да хватит же наконец! – кричал он. – Тётя Эмилия, если ты ещё хоть слово скажешь про Ленина, я тебя задушу!

Тётя Эмилия вытаращивала на брата глаза и несколько секунд в удивлении разглядывала его, точно видела впервые. Вокруг начинали перехихикиваться, мама хмурилась и дёргала брата за рукав, отец с искажённым лицом поворачивался к брату и голосом, от которого у меня кровь стыла в жилах, спрашивал: