Субботнее утро — светлое, солнечное. Семенчук поднялся рано, постукивая протезом, забегал по избе. Сидякин грузно ворочался на постели, громко охал, изображал недомогание.

— Что с тобой, дружан? — заглянул в боковушку Федор. — Корсет расклеился или голова разболелась?

— Скверно себя чувствую. Суставы ломит — спасу нет.

— Ништяк, кореш, попаришься в баньке, попрыгаешь на жирной Симке — все болячки пройдут… Настька, жрать охота, а ты отсыпаешься! — заорал Семенчук, заглядывая в «девичий теремок». — Поджарь картоху, ленивица! Потом сготовь баньку, днем попаримся, вечером пойдем гостевать.

Невыспавшаяся девка в ответ что-то пробурчала, подватила Ефимку и подалась к рукомойнику, висящему во дворе. Малыш болтал ножками, что-то лепетал.

Наверно, просится к дедуле, умиленно подумал Прохор, тоже выходя из избы с полотенцем, перекинутом через плечо. Кроха еще неразумная, а понимает что к чему, сознает, кто его любит, а кто равнодушен.

Как всегда, завтрак прошел весело. Ефимка сидит на коленях деда, болтает ножками, тычет пальцем в ноздрю Сидякина, заливисто смеется. Федор тоже улыбается, сыпет шутками-прибаутками.

— Все люди как люди, — ворчит Настька. За общим столом сидеть бабе не положено — устроилась возле печи. — Парятся вечером, перед ужином, а вы что удумали — днем! Все не по людски.

— Кому сказано — перед обедом, — увещевал Федька ворчливую хозяйку. — Опосля малость подремлем и подадимся жарить баб. Ну чего скривилась? Мужики мы аль не мужики?

— Постыдились бы такое говорить при ребеночке! Стыдобушка!

Настька быстро перемыла посуду, прошлась веником по полу, смахнула со стола крошки и побежала на край огорода к вросшей в землю древней бане.

— А мы с тобой, герой-старшина, в погреб, — таинственно прошептал Федька, косясь на приоткрытую дверь. — Оглядим наше богатство.

— Зачем? — удивился Прохор. — Только вчера проверяли.

— Проверяли да не так… Сичас выберем подарунчики для шлюшонок. Глядишь, крепче станут обнимать.

Знакомый процесс вскрытия захоронки. При виде семерых горшков у Прохора зачесались руки — удавить проклятого компаньона, самому перещупать золотые безделушки, погладить камушки… Нельзя, никак нельзя, не то вместо богатства отвалят лягавые годков пятнадцать за решеткой. Заставил себя успокоиться.

— Лучше бы, конечное дело, презентовать бабам по золотому члену с алмазными яйцами, — веселился Федька, то и дело повторяя излюбленное присловье. — Да вот беда — нету таких украшений. Придется енти сережки, — покачал на мозолистой ладони золотые серьги с вкрапленными в них бриллиантами. — Или бусы? Разные ожерелья да камеи — не для деревни, засмеют… Как думаешь, кореш?

Прохор безразлично пожал плечами.

— Значится, Фекле — сережки, Симке — бусы. Все, дружан, пошли отседова, как бы Настька не засекла.

Привалив плиту, для большей надежности прикатили к ней кадушки с соленьями, на них взвалили разную хурду-мурду. Выбрались на волю. Во время — по огородной тропке спешила Настька, за ней, переваливаясь с боку на бок — Ефимка.

— Все, мужики, берите бельишко и бегите в баньку. Знатно мы с малышом натопили ее!

В крохотной раздевалке Семенчук, по прежнему балагуря, скинул исподнее, затолкал его в специально поставленную корзину. Придерживаясь за стены, запрыгал на одной ноге в парилку.

— Молоток наша девка, знает, как угодить мужикам. Оженился бы, дак ведь не согласится — стар для нее… Пошли, Прошка, разоблачу тебя.

Слава Богу, не так давно врачи сняли с паралитика гипсовый корсет, заменили его на новое свое изобетение — матерчатый, жесткий, на пуговичках. Сидякин вспомнил сколько неприятностей доставил ему гипс — толком не помыться, даже на унитаз так просто не сядешь, приходится примащиваться.

В жаркой парилке он улегся на полок. Федька сноровисто расстегнул пуговицы, осторожно выташил из-под старшины корсет. Плеснул на каменку кружку кваса, натянул специальные рукавички, схватил два веника и, угрожающе ощерясь, принялся охлестывать Прохора. Прыгал возле полка и хлестал, хлестал.

В заключении окатил компаньона из шайки и принялся за себя. Хлестался и болтал, болтал и хлестался. В основном на тему будущего житья, когда он оженится на сисястой бабе и примется изготавливать наследников.

Посчитав мытье завершенным, притащил корсет и застегнул его на безвольно лежащем дружане. В раздевалке натянули чистое исподнее и весело болтая направились к избе.

— Полегчало после парилки?

— Малость полегчало, — болезненно поморщился Сидякин, ощупывая низ корсета. — Но не до конца… Знаешь, что, Федька, к бабам пойдешь один, я — в поликлинику к докторам.

— В город?

— Нет, больному в город ехать несподручно, вдруг в дороге что-нибудь сместится. Лучше подамся в Натальино. Там, говорят, новый неврапатолог, знающий мужик. А ты отметься у баб, мало будет Феклы разрешаю потребить Симку. Ох и зла же баба на любовь — двоих осидит, в пот вгонит.

— Одному как-то несподручно, — заколебался Семенчук. — Может, в поликлинику наведаешься в другой раз?

— Честно признаюсь — боюсь. В госпитале предупредили: с позвоночником лучше не шутить. Выйдет себе дороже.

— Ну, ежели так, двигай. Постараюсь один справиться…

После сытного обеда Сидякин натянул новые брюки, светлозеленую рубашку, поверх — легкую куртку. И зашагал по обочине дороги. Автобуса дожидаться — не резон, скорее пехом доберешься.

Натальино — большая деревня, раскинувшаяся по обоим берегам бойкой речушки. С собственной больницей и поликлиникой, даже с Домом колхозника — одноэтажным приземистым зданием с выцветшим флагом над крыльцом. Именно больничка и «гостиница» больше всего интересовала Прохора.

И еще одно достоинство — прошагать десяток верст в одну сторону и столько же — в обратную даже паралитику под силу.

Проверился по полной программе: терапевт, хирург, неврапатолог. Каждый из врачей не только осмотрел пациента — выслушал многословную исповедь о ранениях, полученных при защите Родины, о госпиталях, в которых пришлось лежать, о наградах и поощрениях.

После осмотров Прохор долго беседовал с сестрой в регистратуре. Отвешивал неуклюжие комплименты, смеялся, шутил. Короче, всячески отмечался. Если лягавые что-либо заподозрят, обязательно выйдут на медицину.

К вечеру зашел в Дом колхозника.

— Тут такая проблема, — извинительно начал он, позвякивая орденами и медалями. — Приболел малость, врачи приписали постельный режим, а добираться домой, глядя на ночь, побаиваюсь. Ежели есть свободная комната, переночую, утром уеду на автобусе.

Отказать ветерану, инвалиду войны, дежурной администраторше даже в голову не пришло. В захудалом общежитии нашлась отдельная угловая комната.

С аппетитом поуинав стаканом сметаны и двумя яйцами в смятку, Прохор улегся на скрипучую кровать, мысленно приказал себе подняться ровно в половине двенадцатого и безмятежно захрапел.

В половине двенадцатого проснулся. Осторожно открыв окно, вылез наружу и, таясь в зарослях кустарников, зашагал в Горелково. От недавних сомнений не осталось следа — старшина напоминал туго натянутую пружину.

Около часа ночи он остановился возле избы самогонщицы. Оглядел темные окна, прикрытую, но, кажется, незапертую, входную дверь. Проверил небольшой электрический фонарик с приклеенной нашлепкой, оставляющей узкую щель. Все в порядке, работает. Ощупал за поясом острую финку, сохранившуюся еще с войны. Наточена на славу, не подведет. Натянул перчатки, на башмаки — матерчатые тапки.

Подсвечивая фонариком, Прохор заглянул в боковушку. Симка храпела во все завертки, голые груди свисают двумя полупустыми мешками, богатырские ноги разбросаны. Интересно, сама уснула или Федька «убаюкал»?

В горнице — разворошенный праздничный стол. На полу валяется пустая бутылка, из горлышка еще капают остатки ядовитого самогона.

Наверно, недавно пошабашили, с опаской подумал Прохор, вдруг еще не спят? Тогда придется вносить в разработанный план изменения — вместе с Федькой приколоть и его сопостельницу. А это создаст некоторые трудности — может направить сыскарей на верный путь.