— Хотелось бы мне быть, как те, — одними губами выговорил отец. — Как все. Чтобы меня волновало не будущее. Не судьбы мира. Только ты.

Я спрятала цилиндры в сумочку.

— Мне тоже.

— Меня это не волнует! — голос был новый. Снаружи, в коридоре. Негромкий, но пронзительный. Он тоже принадлежал американцу, но постарше, за шестьдесят. — Вы нарушили все правила.

Замок отперли. Я прислушалась к шагам: в комнату вошли двое.

В обмен на признания мне выдали два полотенца, влажное и сухое, и разрешили привести себя в порядок якобы в уединении (глупейшее притворство: я знала, что за мной подсматривают). У дверей валялся оранжевый спортивный костюм, и я влезла в него. Рукава и штанины пришлось закатать, но все равно я радовалась той скудной добавке тепла, которую он обеспечивал.

Время шло. Через узкое окошко внизу двери трижды просовывали, а позже забирали еду.

Наконец явились двое в масках; они принесли пару стульев и второй стол. Меня приковали цепью к металлическому стулу, спиной к входу, опять нацепили на голову капюшон и оставили ждать. До этой минуты.

По бетону чиркнули ножки двух стульев, пришедшие уселись, и скрежет повторился: двое в масках энергично подвинулись к столу.

— Мисс Ипполита Сумаран, — начал тот, которого я знала, тот, что помладше, заплечных дел мастер. Я не ждала новых побоев, но меня пронизала дрожь страха: эти двое обосновались у меня в тылу, обращались ко мне, а я сидела беззащитная. — Здесь мой коллега, важное лицо. Вы расскажете ему то, что рассказали мне.

— Да, — согласилась я едва слышно.

— Как нефтяная чума попала в аргентинские месторождения?

— Я занесла. — Я была уничтожена. Не ужасом перед истязанием. «Водяная доска» теперь отчего-то не слишком пугала. Но я отчетливо понимала и нисколько не сомневалась, что, если меня снова к ней привяжут, я снова сломаюсь. Это, а не сама пытка, и сокрушило меня, привело к покорности.

— Каким образом?

— Через разведочную скважину. Где мы ставим опыты.

— Как она попала в прочие нефтяные пласты? В других странах?

— Еще люди. Такие, как я.

— Заговор? — другой голос, спрашивал старик.

— Да.

— Аллен Рид тоже причастен? — вмешался молодой.

— Да.

Зашелестели страницы. Мужчина постарше сказал:

— С Алленом Ридом вы учились в одной школе.

— Да. В Маррионовской.

— Элитная частная школа?

— Да.

— И когда же вас завербовали заговорщики?

— В Маррионе.

— В школе? Обоих? — в голос старшего проникли нотки недоверия.

— Да.

— Вам обоим велели стать геологами?

— Да.

Снова шорох бумаги.

— Сколько вам было лет?

— Четырнадцать.

Я уже созналась во всем этом, но не более того. Я не объяснила, кто мы.

Долгая пауза. Наконец пожилой тяжело вздохнул.

— Мисс Сумаран, вы отдаете себе отчет в том… в том, как это нелепо?

— Сэр… — начал молодой.

— Закрой рот, — велел пожилой. — Заткнись. — И более мягко, опять обращаясь ко мне: — Вы понимаете, как это нелепо?

Да. Разумеется, это звучало нелепо. Никакая четырнадцатилетняя девочка не способна посвятить себя делу, от которого ее отделяет двенадцать с лишним лет, — во всяком случае, не тому, что требует похоронить все мечты и без остатка подчинить ему свое существование. Возможно, девочка и сказала бы «да», но не могла бы годами хранить тайну, не сумела бы докончить образование, не выдержала бы долгого, трудного восхождения по служебной лестнице. А если бы могла, сумела, выдержала, если б такая девочка нашлась, то еще дюжине девчонок и мальчишек, взращенных во имя той же идеи, взяться было бы неоткуда. Такой заговор не мог возникнуть. Подобные дальновидность и целеустремленность, подобная приверженность обязательствам перед будущим попросту не свойственны людям. Особенно отпрыскам верхушки американского общества, которым открыт целый мир безотлагательного потворства слабостям и желаниям, целый мир возможностей, ежедневно и ежечасно искушающий обещанием немедленных удовольствий.

Передо мной словно распахнулась дверь: я отчетливо увидела путь к свободе. Нужно было лишь приоткрыть тюремщикам краешек правды и уступить некоторым своим опасениям.

— Я больше не хочу на «водяную доску», не надо, — умоляюще шевельнула я губами и всхлипнула. — Я очень старалась сказать то, что он хотел услышать… Я же поняла, ему нужно что-то от меня услышать. Вы только объясните, что говорить.

— Ах, сука, — прошипел молодой.

— Вон, — приказал пожилой. — Живо!

— Сэр, да что вы, не видите, она нас морочит…

— Хватит. Закрой рот. Иди в офис и жди меня.

С грохотом отъехал назад стул. Прозвучали, удаляясь, шаги. Открылась и закрылась дверь. Пожилой вздохнул.

— У вашего отца влиятельные друзья, — сказал он. — Он начал звонить во все колокола. И убедил многих — в том числе тех, кому я подотчетен, — что допущена ошибка. Сейчас я склонен согласиться с ним.

— Пожалуйста, отпустите меня, — прошептала я.

— Разумеется, мисс Сумаран. Разумеется. — Длительное молчание. Шум отодвигаемого стула. — Однако могу я кое-что сказать?

Я не ответила.

— Да? Вы никогда не найдете нас, мисс Сумаран. Нас нет. Вам лучше всего отправиться домой и забыть обо всем случившемся. Попытки скандалить, жаловаться, мстить — смею сказать, доискиваться правды — только помешают вам скорее вычеркнуть из памяти произошедшее недоразумение. Лучше просто забудьте. И живите дальше.

— Я бы очень хотела жить дальше, — смиренно откликнулась я.

— Рад слышать. Вам вернут вещи. Вы сможете переодеться, затем на вас снова наденут капюшон. Вас отвезут к вашему посольству и высадят там.

— Сейчас?

— Да, скоро.

Он зашуршал страницами. Коротко, звонко проскрипело по бумаге перо. Воцарилась тишина, затем, судя по звуку, лист — или, возможно, большую фотографию — приподняли и закрепили в зажим.

— Как там написано у вас над дверями, над входом в Маррионовскую школу: «Амбит сап…»

— Amabit sapiens cupient caeteri.[21]

— Что означает?..

— Мудрые любят, прочие вожделеют.

— А, славная мысль. Хотелось бы думать, что кое-кто из мудрых действительно умеет любить.

— Любовь, — сказала я. — Мудрыми их делает любовь.

Нахлобучив мне на голову капюшон и связав руки за спиной, меня опять поместили в кузов фургона. Некоторое время мы кружили, без конца поворачивая, потом остановились. Меня высадили из машины и пихнули вперед. Я споткнулась.

— Идите прямо, — рявкнул кто-то. Хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина отъехала.

Я пошла и очень скоро натолкнулась на стену. Послышались шаги, они приближались. Жесткие подметки щелкали по асфальту. С меня стянули капюшон.

— Senora, — обратился ко мне солдат морской пехоты, оглядываясь и держа руку на рукояти пистолета за поясом. — Senora, estas bien? Estas herida?[22]

— Я американская гражданка, — выдавила я. — Отведите меня внутрь.

Через несколько часов (расспросы, телефонные звонки, безвкусный кофе, чашка за чашкой) посол разрешил мне помыться в его личной ванной при офисе на самом верхнем этаже, и меня отпустили. Вздрагивая, я добрела на ватных ногах до лифта и спустилась вниз. Стальные двери бесшумно открылись в маленький вестибюль. У стены сидел мужчина и читал газету. Чуть дальше двойные прозрачные двери с небольшой выгородкой из армированного стекла, постом охраны, в тамбуре между ними выходили на каменное крыльцо. От ступеней к железным воротам у проезжей части вела дорожка. Возле тротуара ждал черный автомобиль, в длинном капоте отражалось солнце. Стекла были тонированные. Возле машины, как обозленный лев, расхаживал дядя Дэвид. Сделав пару шагов к двери, я рассеянно глянула на читавшего. Его лицо загораживала развернутая газета, которую он держал перед собой — между нами. И тогда я заметила его руки: на правом мизинце не хватало фаланги.